Культура китая. Танская поэзия Китайская классическая поэзия эпоха тан

До периода Тан китайская поэзия отставала от литературы в целом. В классический период был составлен "Ши цзин" - антология песен, стихов и ритуальных гимнов. В глазах конфуцианского ученого "Книга песен" в любом случае всегда стояла бы выше всех позднейших поэтических творений, и не столько в силу художественного совершенства, сколько по причине содержащихся в ней "нравственных наставлений" и приписывания книги традицией самому Конфуцию. Великий поэт III века до н. э., министр царства Чу Цюй Юань создал новый поэтический жанр, который, однако, распространился только на юге. Хотя после смерти поэта он нашел немало подражателей, в целом этот стиль не оказал большого влияния на поэтическое творчество в других частях Китая. Самая знаменитая из его поэм - "Ли сао" ("Скорбь изгнанника") - аллегория, напоминающая о том, как министр впал в немилость при дворе. Цюй Юань бросился в реку Мило (Хунань), и, по преданию, великолепный праздник "драконовых лодок" призван увековечить поиски тела поэта. Эпоха Хань не стала великим веком поэзии. Конечно, жившими и творившими тогда поэтами восхищаются до сих пор, но в сравнении с ханьской прозой поэзия малозначима. В период "Шести династий" на духовную жизнь огромное влияние оказывали буддизм и даосизм в его новых формах. Поэзия этого времени не слишком высоко ценится китайцами, хотя именно ему она обязана важными нововведениями. Шэнь Юэ (441–513) стал первым поэтом, использовавшим тональный рисунок. Так появился стихотворный жанр "люй ши". Китайский язык, хотя и моносиллабический, очень богат амофонами, то есть словами, различающимися только тонами. В "люй ши" тональный рисунок должен был соответствовать определенным правилам, о чем и говорит само название - "выверенные стихи". До этого тоном просто пренебрегали. Старая поэзия (гу ши) не была полностью вытеснена "тональными" стихами. Она существовала и при Тан и благополучно дожила до наших дней. Лишь сто лет спустя после смерти Шэнь Юэ танские поэты, восприняв его идею, подняли искусство стихосложения на небывалую высоту, оставшуюся недосягаемой для всех последующих столетий. Три века Тан несомненно были "золотым веком" китайской поэзии. Хотя едва ли существовало какое-то художественное направление, в котором не преуспел бы гений этой эпохи. В первой половине VIII века величайшие живописцы, поэты и скульпторы собирались при дворе Сюань-цзуна, который сделал Чанъань самой цивилизованной столицей мира, ставшей для других династий предметом восхищения и тоски. Из литературных жанров именно поэзия, казалось, наиболее соответствовала духу времени. Количество созданных стихов огромно, список поэтов династии Тан насчитывает около трех тысяч имен. Естественно, что не все танские поэты были первоклассными, и случись им жить в другую эпоху, их, может быть, и не ценили бы так высоко. И все-таки величайшие поэты Китая творили именно тогда. Одна специфическая черта культуры танской эпохи была особенно близка поэзии и в меньшей степени соответствовала классической традиции, вдохновлявшей философов ранних и поздних династий. Тан - это романтический век Китая. Долгие царствования У-хоу во второй половине VII века и Сюань-цзуна в первой половине VIII века не только взлелеяли изысканную культуру, но и стали временем нововведений и экспериментов. Конфуцианский традиционализм временно отошел на второй план. С того времени, как он превратился в ортодоксальную доктрину, не было больше периода, когда влияние классической учености являлось бы менее слабым. У-хоу была ревностной буддисткой, а сам Сюань- цзун более склонялся к даосизму, чем к традиционному учению. За исключением Тай- цзуна, ортодокса, но вполне терпимого, ни один из танских императоров не приветствовал всем сердцем конфуцианскую этику. Естественно, что такое негативное отношение не означало отказа от классического учения, на котором основывались вся система образования и нравственный авторитет правителя. Да и сами поэты, за исключением, возможно, великого Ли Бо, были конфуцианцами по взглядам, но даосами по вдохновению. В танскую эпоху, более изысканную по сравнению с Хань и менее утонченную по сравнении с Сун, китайской цивилизации удалось достичь гармонического равновесия между конфуцианской объективностью и даосским самопогружением, что создало идеальную атмосферу для развития искусств. Чанъаньское общество не было таким уж фривольным, да и двор не был всецело занят потворствованием капризам таких дам, как Ян Гуй-фэй. Век художников и поэтов стал также веком ревностных буддийских паломников и проповедников и яростной экспансии приграничных полководцев. Это многогранное время по сравнению с другими периодами оказалось менее сдерживаемым запретами и более восприимчивым к новым веяниям. Излишне говорить, что из всех искусств поэзия наиболее национальна по характеру и трудна для восприятия людям, не знакомым с языком оригинала. Перевод может передать дух, но неизбежно утратит форму стиха, а если структура и звучание двух языков глубоко различаются, то трудности перевода возрастают неимоверно. Европейский читатель, конечно, найдет между поэзией китайской и западной расхождения, не зависящие от языковых и технических вопросов. Любовь, столь значимая для европейской поэзии, - довольно редкая тема в китайской. Метафоры редки, а сравнения ограничены. Зато намеки, непонятные для всякого, не воспитанного на китайской классике, встречаются очень часто. Это превратилось в настоящий порок поздней китайской поэзии, ибо сводило ее к рафинированной, но безжизненной искусственности. В танскую эпоху болезнь еще была в зачаточном состоянии и не возымела результатов, позднее сделавших минскую и цинскую поэзию сухой и полной условностей. Отсутствие любовной лирики в китайской литературе явилось следствием социальной системы, не признававшей ухаживания или свободного выбора супруга. Мужчина женился на девушке, выбранной родителями без учета его собственного мнения. Он не мог видеть невесту вплоть до конца свадебной церемонии, а если это случайно происходило, то могло стать причиной разрыва помолвки. Любовь начиналась после брака, если начиналась вообще. Недозволенное чувство, ставшее позднее сюжетом многих романов, не могло обсуждаться таким высокоученым искусством, как поэзия. Одним из итогов брачных обычаев стало повышение эмоциональной ценности мужской дружбы, что сделало дружеские отношения самыми тесными и крепкими после уз семьи. В китайском обществе дружба накладывает обязательства, которые на западе показались бы чрезмерными. Даже самый ярый приверженец "старой школы" в Англии вздрогнет от мысли, что его школьные друзья будут жить у него в доме неопределенное время только потому, что у них нет связей в этой части страны. В Китае это считалось обычным делом. Узы дружбы и, как дурное следствие, дух семейственности и групповщины, пронизывающий всю китайскую социальную и политическую жизнь, является доминантной темой в литературе. В китайской поэзии дружба занимает то место, которое в западной отведено любви, а эмоциональный кризис дружбы, момент расставания или проводов вдохновлял поэтов на создание лучших стихов. Обстоятельства их жизни делали разлуку частой и продолжительной. Поэты принадлежали к ученому сословию, поставлявшему чиновников на государственную службу. Неграмотные стихотворцы едва ли могли существовать в стране идеографической письменности, где требовалось учиться несколько лет, чтобы начать читать и писать. Более того, стихи создавались на литературном языке, использовавшем идиомы, не употреблявшиеся в повседневной жизни. Получить необходимое образование могли только сыновья состоятельных людей или обучавшиеся на деньги влиятельных членов клана. Все великие поэты Китая были выходцами из среды ученых, хотя и не все они служили чиновниками. Занимая должность или живя в уединении, они расставались с друзьями, которых в любой момент могли отправить служить в отдаленную провинцию или изгнать из столицы вследствие переворота. Огромные просторы китайской империи, трудности путешествия и отсутствие коммуникаций - все это делало разлуку друзей долгой и порой окончательной. Они могли больше никогда не встретиться. Именно это придает глубинный смысл столь часто встречающейся в китайской поэзии теме расставания. Дружба и разлука - вместо любви и разочарования. Война также трактуется с совершенно иной точки зрения. В Китае не было воинов-поэтов (ведь ученые не становились воинами), и если китайский поэт пишет о войне или сражении, то скорее для того, чтобы описать ее ужасы и бедствия, чем воспеть славу и упоение битвой. По этой же причине мимо них прошел и патриотизм военного дела. Китайский ученый, с детства впитавший положенные в основу образования конфуцианские принципы, почитал войну бедой вне зависимости от того, оказывалось императорское оружие победоносным или нет. Сама необходимость развязывания войны полагалась обусловленной недостаточной добродетелью Сына Неба, ибо конфуцианцы всегда утверждали, что у подлинно достойного правителя не может быть врагов. Сила его моральных качеств была бы достаточной для поддержания мира в империи и усмирения варваров за ее пределами. Восстание свидетельствовало о плохом управлении, а внешние войны - о слабой добродетели. Даосизм, по крайней мере в танскую эпоху, оказывал на поэзию влияние не меньшее, чем конфуцианская мораль. В его учении поэты черпали вдохновение. Даосизм отвергал мир и его почести, утверждая, что истину можно обрести, лишь затворившись среди высоких гор и диких лесов, в убежище бессмертных, познавших секрет долголетия и обретших Дао. Воздействие даосизма на живопись и поэзию огромно, хотя конфуцианцы не желали признавать его. Особенно это влияние пронизывает стихи Ли Бо. Жизнь Ли Бо, считающегося самым великим китайским поэтом всех времен, во многом типичная для ученого-поэта танского периода, выявляет противоречие между конфуцианским долгом и даосским идеалом отрешения от мира. Хотя Ли Бо претендовал на происхождение

от самого Ли Гао, правителя Западной Лян в IV веке и предка правящего императорского дома, отдаленное родство - если император признавал его - не дало семье поэта никаких особых привилегий. Он родился в Сычуани, скорее всего в 701 году, и его семья не была ни состоятельной, ни влиятельной. По преданию, он был развитым ребенком и уже в раннем возрасте комментировал классиков. Возможно, такое усиленное изучение конфуцианства вызвало у него неприязнь, ибо еще в юности он удалился на гору Миньшань, где вместе с отшельником изучал даосизм. Кроме того, он так и не предпринял попытки получить должность, ибо, покинув гору, он отправился не в столицу, а в путешествие по стране. В 724 году, находясь в Шаньдуне, он создал общество "Шести бездельников из бамбуковой рощи" - явный намек на цзиньских "Семерых мудрецов из бамбуковой рощи". Путешествуя по Хэнани и Шаньси, ему однажды случилось оказать помощь одному бедному воину, впоследствии спасшему поэту жизнь. Этим воином был никто иной, как Го Цзы-и, после мятежа Ань Лу-шаня ставший главнокомандующим армии, первым министром империи и покровителем несторианской церкви в Китае. В 738 году в Шаньдуне Ли Бо встретил своего великого современника Ду Фу, поэта, равного, а, по мнению многих китайских ученых, превосходящего Ли Бо. Они стали друзьями, и их отношения воспеты во многих стихах того и другого. Лишь в 742 году Ли Бо впервые прибыл в столицу, где был представлен двору ученым- даосом, которого он встретил в свое время, путешествуя по Чжэцзяну. При дворе тогда правила балом прекрасная Ян Гуй-фэй. Ли Бо, уже знаменитого поэта, представили императору как "изгнанного бессмертного" - божественного гения в облике смертного, и Сюань-цзун немедленно дал ему синекуру, обязав писать стихи в честь дворцовых торжеств. Похоже, это оказалось не слишком обременительным делом, ибо у Ли Бо оказалось достаточно времени, чтобы предаваться винопитию и наслаждаться обществом друзей- единомышленников. Они называли себя "восемь бессмертных винной чаши" . Об этих знатных и образованных людях Ду Фу написал свое великолепное стихотворение [в котором упоминаются выдающиеся друзья Ли Бо, о которых можно сказать несколько слов] . Ли Ши-цзи был министром, пока не подал в отставку, чтобы укрыться от клеветы соперников; Цзинь, принц Жуян, принадлежал к правящему дому; Цзуй Цзун- чжи, близкий друг Ли Бо, был историком, а Чжан Сюй - каллиграфом; Су Цзинь исповедовал буддизм, что не мешало ему наслаждаться вином; Хэ Чжи-чжан - друг Ли Бо, впервые обративший на него внимание императора. В течение трех лет поэт наслаждался обществом друзей и благосклонностью Сюань- цзуна, пока, в результате дворцовых интриг, не вынужден был покинуть Чанъань. Клевета и враждебность исходили как от завистников, так и от могущественного главного евнуха Гао Ли-ши. Говорят, что однажды во время застолья пьяный Ли Бо заставил евнуха снять с него сапоги - такое унижение Гао Ли-ши простить не мог. Ли Бо написал стихотворение в честь весеннего праздника в саду пионов, а Гао Ли-ши нашептал Ян Гуй-фэй, что Ли Бо, якобы воспевая ее красоту, на самом деле сравнил ее с "Летящей ласточкой" (Фэй Янь), красавицей времен ханьской династии. Это был бы двусмысленный комплимент, ибо Фэй Янь обманула императора и была опозорена. Ян Гуй-фэй возмутилась и потребовала изгнать поэта из дворца. Покинув Чанъань, которой вскоре суждено было познать ярость воинов Ань Лу-шаня, Ли Бо отправился в Шаньдун, где в резиденции "тянь ши" (Небесного Наставника), духовного главы религии, изучал даосизм. Затем поэт вновь направился на юг и добрался до Нанкина, где встретил старого друга Цзуй Цзун-чжи, также изгнанного в ссылку. Мятеж Ань Лу-шаня застал поэта в Лояне, из которого он бежал перед тем, как восставшие захватили город. Ли Бо оказался на юге, где присоединился к ставке Ли Лина, принца Юна, организовавшего сопротивление Ань Лу-шаню в долине Янцзы. Ли Лин, однако, попытался воспользоваться неразберихой, царившей после отречения Сюань-цзуна, и провозгласить себя императором. Его план не удался, принц был лишен титула, а Ли Бо посажен в тюрьму как его сообщник. Поэта ждала смерть, но его спасло вмешательство Го Цзы-и, главнокомандующего императорскими войсками, не забывшего услуги, оказанной ему поэтом за тридцать лет до того. Приговор отложили, но Ли Бо сослали в пограничный округ Елан (в нынешней провинции Гуйчжоу). Медленно продвигаясь к месту изгнания, он путешествовал вверх по Янцзы, подолгу останавливаясь у друзей. За три года он добрался лишь до Ушани в Сычуани, а в это время объявили всеобщую амнистию. Он был уже стар, а слава империи Сюань-цзуна померкла. Ли Бо поплыл обратно в Тайпин - провинция Аньхой, где служил чиновником его родственник. Там он и умер в 761 году. Ли Бо был не единственным блестящим поэтом в правление Сюань-цзуна. Его друзья Ду Фу (713–768) и Мэн Хао-жань (689–740) знамениты не меньше. Поэзия Ду Фу - более "строгая", он четко соблюдал форму "люй ши", на что Ли Бо порой не обращал внимания. Ду Фу подчас называют поэтом ученых, в то время как стихи его друга доступны и менее образованным людям. Китайские исследователи в целом отдают пальму первенства Ду Фу, но поэзия Ли Бо, благодаря ее универсализму, может быть лучше понята в переводах. Ду Фу тоже не преуспел на государственной службе. Он провалился на экзаменах, как говорят, из-за зависти экзаменаторов к его таланту. Позднее ему все-таки удалось сдать экзамены, и он занимал скромные должности в столице и других местах перед восстанием Ань Лу-шаня. Во время последовавшего за падением столицы хаоса он испытал множество бед и лишений. Его захватили разбойники, и даже когда он бежал и присоединился к находившемуся в изгнании Су-цзуну, преемнику Сюань-цзуна, он пребывал в такой бедности, что некоторые его дети умерли от истощения. Тем не менее последние годы он прожил достаточно спокойно в Сычуани, благополучной провинции, избежавшей ужасов войны. Ду Фу умер в 768 году во время путешествия по горам восточной Сычуани. Мэн Хао-жань и Ван Вэй (699–759) были чуть старше своих великих современников. Первый умер за несколько лет до злосчастного мятежа. Стихотворение Ли Бо "Покидаю Мэн Хао-жаня около Башни желтого журавля" написано еще до его поездки в Чанъань. Мэн Хао-жаня высоко ценят в Китае, но, к сожалению, его поэзия переводилась мало. Ван Вэй, не менее знаменитый как художник, был буддистом и при Сюань-цзуне занимал важные государственные посты. Когда столица попала в руки мятежников, Ань Лу-шань увез его в свою ставку в Лоян и заставил служить себе. Тайно ему удалось отправить письмо Су-цзуну, в котором он говорил о своей преданности. Ван Вэй смог бежать, и эта предосторожность спасла ему жизнь. Хотя его приняли, простили и вновь назначили на должность, Ван Вэй не мог забыть своего позора: ведь он предпочел жизнь на службе повстанцам конфуцианскому идеалу "смерти преданного слуги", и вскоре подал в отставку. В своем убежище среди гор он провел последние годы жизни за изучением буддизма, а после смерти его имущество было отдано на строительство монастыря. Имя Бо Цзюй-и, еще одного из величайших корифеев китайской поэзии, обычно ставится наравне с именами Ли Бо и Ду Фу. Поэт принадлежал уже к следующему поколению, на долю которого выпала тихая и спокойная жизнь после того, как Го Цзы- и подавил последние очаги восстания. Он родился в 772 году в северной провинции Шаньси, там же, где и Ван Вэй. В отличие от почти не служивших Ли Бо и Ду Фу, Бо Цзюй-и почти всю свою жизнь занимал чиновничьи должности и получил высокий ранг. Его карьера была отмечена обычными для китайского чиновника взлетами и падениями; милостью, изгнанием, повышением и разжалованием, но в конце жизни он стал губернатором Хэнани. Его резиденция находилась в Лояне, второй столице танской династии. Ждать этого назначения пришлось долго. Большую часть жизни он занимал скромные посты на юге: в Сычуани, в долине Янцзы, в Чжэцзяне, где был губернатором Ханчжоу. При дворе же он служил мало. Даже когда в 831 году Бо Цзюй-и удалился от дел, убежищем для него стала заброшенная деревня Лунмэнь, известная своим буддийским храмом (недалеко от Лояна), где он и провел последние четырнадцать лет своей жизни. Именно в часы отдыха от службы Бо Цзюй-и написал огромное количество стихов, уже при жизни завоевавших ему славу великого поэта, хотя самыми популярными стали не те творения, которые ценил он сам. Бо Цзюй-и был конфуцианцем и ортодоксом; стихи, выражавшие эти взгляды, не снискали ожидаемого интереса. Его имя помнят в первую очередь благодаря романтическим стихам. "Вечная печаль", восхитившая современников - одна из самых длинных поэм на китайском языке. Это история трагической любви Ян Гуй-фэй и Сюань-цзуна, богато украшенная даосскими легендами. Когда Сюань-цзун, старый и сломленный, вернулся в разрушенную столицу, оставленную мятежниками, он попытался с помощью магических искусств отыскать душу возлюбленной. Наконец даос нашел ее: не на Небе, не в подземном царстве, но на зачарованном острове бессмертных Пэнлае в Восточном море, куда никогда не мог ступить простой человек. Там Ян Гуй-фэй смогла подарить надежду императорскому посланнику. Однажды, в будущем, возвестила Ян Гуй-фэй, она и император соединятся снова, но время не в силах стереть "вечную печаль", на которую Сюань-цзун обрек себя, пожертвовав возлюбленную разъяренным воинам. Понятно, что в то время, когда история была лишь недавним прошлым, поэма стала столь известной, что даже танцовщицы знали ее наизусть. Бо Цзюй-и, не считавший ее своим лучшим творением, так и не смог добиться, чтобы его "высоконравственные стихи" ценились больше романтических, таких, как "Великая печаль" с ее явно неконфуцианской моралью. Таков был романтический дух времени. Блеск танской поэзии не должен заслонять и другие литературные достижения. Среди современников великих поэтов были буддийские мыслители, конфуцианские историки и ученые, а также первые авторы таких прежде неизвестных жанров, как

драма и новелла. Корни любого литературного направления в позднейшей китайской истории - за исключением только сунской философии - могут быть прослежены в танском периоде. Искусство драмы, единственное интеллектуальное достижение монгольской династии, родилось при дворе Сюань-цзуна, которого актеры до сих пор почитают как своего покровителя. Романы минской и цинской династий развивались из коротких новелл эпохи Тан. Самым знаменитым автором прозы всеми признан Хань Юй (768–824), который равно считается одним из величайших конфуцианцев Китая, и не только потому, что в вольную эпоху придерживался непоколебимой ортодоксии, но и за силу и ясность стиля. Его также рассматривали как связующую фигуру между ханьскими конфуцианцами и сунскими философами. Мировоззрение Хань Юя великолепно отражает присущие китайскому уму практичность и оптимизм. Оно олицетворяет собой не подверженный времени реализм конфуцианской традиции, противостоявшей и одерживавшей верх над буддизмом. Однако Хань Юй не был слепым консерватором, без конца твердящим о нравственных заповедях и далеким от практики. Он доказал, что конфуцианская теория управления на основе морального авторитета не является пустым идеалом. Он имел дух и мужество не только открыто выступать против увлечения двора буддизмом, но и пойти без оружия в лагерь мятежников, чтобы проповедовать конфуцианскую верность непокорному губернатору. За свои антибуддийские взгляды он был сослан в отдаленный уезд провинции Гуандун, которая была тогда диким пограничным углом империи. Хань Юй, тем не менее, смог подняться над несчастьями. Находясь в ссылке, он применил свои принципы в управлении уездом и оставил его счастливым и процветающим, когда вновь был вызван в столицу. В то время, поколения спустя после мятежа Ань Лу-шаня, император более не имел абсолютной власти над далекими губернаторами. Наместников восточных провинций невозможно было приструнить, не втянув страну в новую гражданскую войну. Пользуясь этим, они все менее подчинялись двору и передавали власть на местах своим сыновьям и внукам. В 822 году начальник одного из уездов в Хэбэе вышел из повиновения и напал на своего соседа в надежде добавить земли к своему уделу. Императорская армия, плохо оплачиваемая и лишенная провианта, не смогла привести его к покорности. Тогда император послал Хань Юя в надежде убедить мятежника словом, раз не удалось силой. В сопровождении лишь нескольких телохранителей Хань Юй отправился в лагерь восставших и потребовал встречи с их командиром. Его аргументы произвели впечатление на начальника, а особенно на его офицеров, которые, сопротивляясь трону, больше теряли, чем приобретали. Опасаясь, что открытое неповиновение может вызвать бунт в войсках, главарь мятежников согласился на предложенные условия, а Хань Юй с триумфом вернулся в Чанъань, подтвердив незыблемость авторитета императора и конфуцианской теории управления. В 819 году император Сянь-цзун, поклонник буддизма, предложил доставить из монастыря Фамэньсы (Фэнсян) в Чанъань драгоценную реликвию - палец самого Будды. В столице реликвия должна была сначала три дня храниться во дворце, а затем выставляться в различных храмах. Тогда Хань Юй отправил трону свою знаменитую петицию против буддизма. В официальной истории ее содержание представлено так: "Будда - божество западной страны, и если Ваше величество почитает его и поклоняется ему, то только в надежде обрести долголетие и утвердить спокойное и счастливое правление. Но в древности Хуан-ди, Юй, Тан-победитель, Вэнь-ван и У- ван - все они были долгожителями, а их подданные жили в нерушимом мире, хотя в те времена не было Будды. Это учение появилось при императоре ханьской династии Мин-ди, и с тех пор войны и беспорядки сменяют друг друга, принося огромное зло и разрушая царствующие династии. Учение Будды начало распространяться только при "Шести династиях", а это время не столь уж далеко от нас. Из всех правителей этих династий только лянский У-ди царствовал сорок восемь лет, и что он только ни делал, чтобы получить от Будды счастье и мир. Три раза он продавал себя в рабство монастырю, а какую награду он получил за это? Только голодную смерть, когда его скрутил Хоу Цзин. И при этом он всегда говорил, что все столь малоподходящие для императора поступки он совершает в надежде, что Будда дарует ему счастье, но это принесло ему одни лишь беды. Ибо Будда был всего лишь варваром западного царства, не признававшим ни верности, привязывающей подданного к правителю, ни покорности сына отцу. Если бы он жил сейчас и явился ко двору, Ваше величество могло бы один раз принять его в зале Сюаньчжэнтан, пригласить его на пир в ведомство Либинь, одарить его и сопроводить до границ империи, не давая ему возможности говорить с людьми. Но этот человек, Будда, давно уже умер и сгнил, а сейчас высохшая кость, якобы его палец, предлагается Вашему величеству для внесения в императорский дворец. Осмелюсь просить Ваше величество передать эту кость судьям, чтобы они уничтожили ее огнем или водой и покончили с этим вредным учением. Если Будда на самом деле такой, каким провозглашает себя, и если он обладает властью делать людей счастливыми или несчастными, тогда я молюсь, чтобы все зло, возникшее из такого поступка, пало бы на меня одного. Я убежден, однако, что у него нет такой власти". Именно за эту петицию Хань Юя сослали в Гуандун. Когда при следующем императоре Му-цзуне он вернулся ко двору и занял высокий пост, его протест еще не стерся в общественной памяти. Хань Юй был назначен императором в военное ведомство, что давало ему право следить за дисциплиной в армии. Поведение солдат значительно улучшилось, и люди стали говорить, что человек, готовый сжечь палец самого Благословенного Будды, не остановится перед наказанием простых солдат. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Или просто "восемью бессмертными пьяницами". - Прим. ред. 2 В английском оригинале приводится текст стихотворения, опущенный здесь во избежание профанации поэтического текста по причине двойного перевода. Стихи Ли Бо неоднократно переводились на русский язык такими известными переводчиками, как Гитович и Эйдлин, и читатель легко может познакомиться с ними по различным сборникам (например, "Три танских поэта"). - Прим. ред. 3 Текст в квадратных скобках для связи текста, возникшей из-за пропуска стихотворения, добавлен редактором. 4 Нынешний "Небесный Наставник" жил на горе Лунхушань в Цзянси, пока в 1928 году не был изгнан оттуда коммунистической красной армией. Здесь имеется в виду 63-й Небесный Наставник Чжан Энь-пу, до 1947 года, кстати, еще возвращавшийся в Лунхушань. Нынешний 64-й иерарх живет на Тайване (подробнее см. выше). - Прим. ред. 5 По легенде Ли Бо попытался обнять отражение Луны в водах Янцзы и утонул. На месте его гибели, на утесах Цайшицзи, в 15 милях от Нанкина, поставили храм. 6 Это не так, поскольку у сунских неоконфуцианцев тоже были предшественники: Ван Тун, Ли Ао и Хань Юй (последнее отмечает ниже и автор). - Прим. ред.

ТАНСКАЯ ПОЭЗИЯ VII — IX ВВ .

С 618 г. в Китае начинается правление династии Тан, продолжавшееся почти триста лет. Династия пришла к власти, подавив крестьянские восстания. Танские императоры узрели силу народа в самом начале становления нового государства. Император Тай-цзун, сын основателя династии, мог с полным правом предостеречь своего наследника: «Лодку сравню с правителем народа, реку сравню с простым народом: река способна нести на себе лодку, способна и перевернуть лодку».

В результате объединения отдельных враждовавших между собою княжеств было создано могучее танское государство. Власть сосредоточивалась в руках императора. Его резиденцией была столица Чанъань — город с миллионным населением, в который стекались люди из разных мест. Первые правители танского государства проявили немалую заботу о благосостоянии страны, раздали казенные и безнадзорные земли крестьянам, ограничили власть крупных помещиков, всемерно поощряли ремесла и торговлю. Полтораста лет страна жила мирной, сравнительно спокойной жизнью.

Конечно, страна богатела на тяжком крестьянском труде, но это все же было не «мрачное» Средневековье, а время, просвещенность которого поддерживалась, в частности, системой экзаменов на чиновничьи должности. По-видимому, система эта, дававшая довольно широкую возможность привлечения талантов и допускавшая к политической деятельности не только высшие, но и средние и низшие слои землевладельцев, нарушалась подкупами, но все же она существовала, и обойти ее было нелегко.

Дотоле невиданная широта общения с внешним миром способствовала знакомству с самыми различными и среди них ранее незнакомыми Китаю религиозными воззрениями. Широта эта склоняла к религиозной терпимости, а вместе с нею и к свободе в выражении мнений, которая постепенно, однако, все больше ограничивалась.

Традиционное уважение к литературе приобрело практический характер: одним из главных предметов на экзаменах являлась поэзия. Поэзия всемерно поощрялась нередко писавшими стихи правителями страны. В политику и в литературу, чему в достаточной степени способствовали экзамены, пришли выходцы из семей средних и малопоместных землевладельцев, выросшие в деревнях и связанные многими нитями с крестьянством, люди более близкие к народу, чем старая аристократическая верхушка. Это не могло не оказать влияния на литературу.

Кругозор танского литератора намного расширился. Жизненный опыт поэта уже не ограничивался родным селением и ближним городком, а включал в себя обширнейшую страну с неодинаковыми условиями жизни в различных ее областях, с большими городами и далекими окраинами. Поэт, будучи чаще всего государственным чиновником, и своей службой, и творчеством принимал участие в жизни страны.

Когда мы обращаемся к танской литературе, нам прежде всего надлежит говорить о главном ее роде — лирической поэзии. Она продолжила и развила великие достижения прошлого, сама же поднялась до невиданно высоких вершин. Она развивалась исподволь, потому что ей нужно было освободиться от чертополоха «красивости», заполнившего поля литературы на протяжении предшествующего века, и выделить те живые традиции, которые могли послужить вдохновению танского времени. Кроме доханьских и ханьских поэтов, это были Жуань Цзи, Тао Юань-мин, Се Линь-юнь, Се Тяо, Бао Чжао, Юй Синь... Чтобы сбросить путы того, что мы теперь назвали бы формализмом, танским поэтам надо было, воспользуемся словами Ду Фу, «не пренебрегая современниками, любить древних». И если каждый из перечисленных выше поэтов прошлого внес свой вклад в рождение великой танской поэзии, то главное место принадлежит все же творчеству Тао Юань-мина.

Преодолевая внутреннюю пустоту и внешнюю цветистость стихов V — VI вв., первые танские поэты отчасти были сами еще носителями этих пороков, но на их творчество уже легла печать нового: будущей простоты формы и глубины поэтической мысли.

В танское время переживали свой расцвет пятисловные и семисловные стихи с двухстрочной строфой, с определенным чередованием тонов, с цезурой перед последними тремя знаками в строке, с непременной и чаще всего единой рифмой (для современного читателя в значительной степени утерянной вследствие перемен в звучании иероглифов). Семисловные стихи появились позже пятисловных и предоставили большую возможность применению в поэзии разговорного языка.

Новаторство танской поэзии сочеталось с традиционностью изобразительных средств и выражалось не только в открытии новой, но — часто — и в углублении привычной темы. Горы и реки, застава и луна, странник, ива и весна — все это жило и развивалось в китайской поэзии с далеких времен «Шицзина», и все это приобретало на протяжении веков новую окраску, облекалось более близкой к жизни художественной плотью. В движении поэзии от возвышенности и всеобщности к повседневности и конкретности выразилось то генеральное направление поэзии танского времени, на котором были достигнуты наибольшие ее победы.

Конфуцианство, развиваясь и видоизменяясь, всегда было главной мировоззренческой основой китайской литературы. Художник — не философ, и нельзя того или иного китайского поэта просто определять как конфуцианца, буддиста или даоса. Верны слова акад. В. М. Алексеева о том, что стихи танских поэтов «представляют нам старинную, строгую, классическую поэзию, чисто конфуцианскую по типу и идеологии, хотя не без постоянных эклектических прорывов в фантастику даосов и мистику буддистов». Даже при тех обстоятельствах, когда стихи принадлежат буддийскому монаху, как, например, Цзяо-жаню, мы прежде всего замечаем в них человеческую непосредственность во взгляде на мир и очаровывающее нас чувство слияния с природой.

В нравственности сила литературы, и китайская поэзия танского времени в полной мере подтверждает это. В качестве общих черт танской поэзии может быть отмечено усложнение взгляда поэзии на жизнь и развитие формальных достижений, теснейшим образом связанных с углублением и расширением ее содержания.

В поэзии VI в., в пору недолгого существования суйского государства, уже появились новые по своей направленности произведения. Поэт и сановник Сюэ Дао-хэн (540—609), трагически окончивший дни свои в тюрьме, писал традиционные, обремененные украшениями стихи, но среди них мы вдруг замечаем и простоту, и открытость чувств, ставшие затем знаменем танской поэзии. Поэт Ван Цзи (585—644) был в числе тех, кто наблюдал становление пока еще чуждого для него танского государства. Увлеченный Цзи Каном и Жуань Цзи, он принес с собою и ставшее впоследствии непременным почитание Тао Юань-мина, служившего для него примером и в жизни, и в поэзии.

В начале танской поэзии стоят «четверо выдающихся», среди которых заметное место занимают Ван Бо (649—676) и Лу Чжао-линь (637—689). Знаменитое сочинение Ван Бо «Во дворце тэнского князя» сохраняет еще и отвлеченность, и цветистость, и лад предшествующей поэзии, но уже полно чувствами и пейзажами, предвещающими грядущую силу и простоту. У Ван Бо — и самообличение, в дальнейшем обычное для танской поэзии («Не развожу шелкопрядов, а одеваюсь, не обрабатываю землю, а ем. За какие же мои добродетели все это?»), и сочувствие людям, а не просто любование природой, и воспевание дружбы («В земле меж морями, когда человек нам близок, Заброшен ли к небу, — для нас он всегда в соседях»).

В коротких стихотворениях поэт достигает лишенного вычурностей изящества, чем так прославилась вспоследствии танская поэзия. А Лу Чжао-линь написал стихи «Чанъань — подражание древнему», в которых блестящая столица представлена без восхищения в противовес привычной манере «дворцовых» стихов. Так «четверо выдающихся», продолжая традицию, преодолевали ее, что заметил в дальнейшем Ду Фу.

Подлинное же новаторство начинается с Чэнь Цзы-ана (661—702). Живший почти одновременно с «четырьмя выдающимися», он опередил их. Чэнь Цзы-ан был государственным чиновником, заботившимся о благе народа. Он докладывал императрице: «В правлении государя нет ничего дороже успокоения людей». Служения людям требовал он и от поэзии. Он не мог, да и не желал рвать с традицией и, осуждая красивости времен Ци и Лян, одобрял стихи Цао Пи, восторгался поэзией Жуань Цзи и Цзо Сы. Этим возвращением к древнему он отвечал на требования своего времени. Чэнь Цзы-ан явил пример поэта, личность и стихи которого гармонировали между собою, пример государственного деятеля, стремившегося отдать свой дар стихотворца делу, которому служил. В приближении к подобной гармонии в жизни и творчестве был идеал последующей поэзии, и неудивительно, что позднейшие современники — среди них Ду Фу, Хань Юй, Бо Цзюй-и — произнесли немало хвалебных слов о Чэнь Цзы-ане, после трудов которого открывается самое славное время расцвета танской поэзии и по исторической традиции называется временем расцвета Тан.

В литературе оно начинается поэзией Мэн Хао-жаня (689—740), жившего в памятные для страны годы Кайюань и оставившего более двухсот шестидесяти стихотворений, по большей части пятисловных. Известные нам волнения в жизни Мэн Хао-жаня были вызваны неудачами, связанными с государственной службой. До сорока лет он занимался науками, а когда захотел служить, то сначала получил отказ, потом был взят на место чиновника, но служил очень недолго и окончил свои дни в бедности: «В Северный зал больше бумаг не ношу. К Южной горе вновь я в лачугу пришел. Я не умен — мной пренебрег государь. Болен всегда — и позабыли друзья».

В творчестве Мэн Хао-жаня есть благородство отрешенности от чиновничьей суеты, есть грустная радость слияния с природой, есть доброта нелицемерного человеческого чувства. Творчество Мэн Хао-жаня тематически не выходит за границы узкого мирка, в котором он жил (он называл себя лумэньским отшельником). Великий сунский поэт Су Ши отмечал высоту содержания поэзии Мэн Хао-жаня и ограниченность отраженной в ней жизни. Но этот, казалось бы, узкий мирок был неотделимой составной частью большого и широкого мира, лежавшего перед танской поэзией, и стихи Мэн Хао-жаня ценны и заключенной в них судьбою поэта. Они удивительно чисты и свободны от лишних слов, они как бы скульптурны, так ясно вырисовываются в них и человек и природа, и все это вместе создает картину жизни, окружавшей поэта и друзей его, к которым он обращается в своих стихах. Мирный отшельник Мэн Хао-жань был смелым пролагателем новых путей в поэзии: лишь решительно отвергнув живучее наследие дворцовых стихотворцев и обратившись ко вновь возрожденным творениям Тао Юань-мина с его утверждением человеческой личности и Се Лин-юня с его проникновением в природу, можно было так просто и ясно выразить себя, как это сделал Мэн Хао-жань.

«Я люблю учителя Мэна», — писал Ли Бо. Но, пожалуй, ближе всех к Мэн Хао-жаню оказался Ван Вэй (701—761). Жизнь Ван Вэя была более схожей с жизнью остальных танских поэтов. Он служил, в двадцать один год имел уже высокую ученую степень, вращался в кругу именитых людей и был увлечен своими успехами и блеском своей страны. Поэтому в юности так часты у него чуждые Мэн Хао-жаню стихи о воинских подвигах. Он создал, в частности, повторяющуюся затем не раз в китайской поэзии трогательную и героическую историю старого полководца не у дел, которого страна призвала к оружию, когда ей стало угрожать чужеземное нашествие.

Ван Вэй ненамного пережил Мэн Хао-жаня, но на судьбе его успел сказаться мятеж Ань Лу-шаня, сыгравший трагическую роль в жизни почти всех самых больших танских поэтов. Ван Вэй не покинул столицу, и Ань Лу-шань заставил его служить мятежникам. После подавления мятежа поэт на некоторое время был подвергнут опале.

С годами в стихах Ван Вэя все большее место занимает природа. Он обращается к буддизму. Вначале он примиряет службу с уединением и даже в одном из дошедших до нас писем порицает Тао Юань-мина, предпочевшего стыд милостыни стыду службы, в дальнейшем же стихи его говорят о полном отказе от чиновничьей карьеры.

По словам ученого XVIII в. Шэнь Дэ-цяня, Мэн Хао-жань воспринял у Тао Юань-мина «безмятежность и отрешенность», Ван Вэй же — «чистоту и сочность». Ван Вэй был не только поэтом, но и каллиграфом, и живописцем. Су Ши сказал о нем: «Возьмешь его стихи, в стихах — картина, взглянешь на его картины, в картинах — стихи». Стихи Ван Вэя объемны — в них звуки, ощущения, запахи... «Сосны вобрали в себя звук, содержащийся в ветре, — писал он. — Цветы стоят над изображениями в озере... В тонких ветвях ветер беспорядочно шумит. Среди редких теней холоден свет луны».

Буддийские воззрения Ван Вэя, весьма «модные» в его время, заставляли поэта искать уединения и как можно меньше говорить о самом себе. Но природа Ван Вэя уже более связана с людьми, чем у того же Мэн Хао-жаня. Сравним со стихами Ван Вэя знаменитое стихотворение Мэн Хао-жаня «Весеннее утро»:

Меня весной

не утро пробудило:

Я отовсюду

слышу крики птиц.

Ночь напролет

шумели дождь и ветер.

Цветов опавших

сколько — посмотри!

(Перевод Л. Эйдлина)

Если «пейзажные» стихи Мэн Хао-жаня — это всегда прежде всего способ выражения чувств самого поэта, то в творчестве Ван Вэя даже там, где, казалось бы, речь идет только о природе, всегда незримо присутствует человек, любующийся ею. В этом — пришедшее в китайскую литературу с Ван Вэем усиление внимания и интереса к человеку.

Горы пустынны.

Не видно души ни одной.

Вечерний луч

протянулся в сумрак лесной,

Зеленые мхи

озарил, сверкнув с вышины.

(Перевод Арк. Штейнберга)

В одном ряду с Мэн Хао-жанем и Ван Вэем стоит Чу Гуан-си (707—760), поэт меньший, чем они, но все же примечательный. Он умер в ссылке: его усадьба была захвачена Ань Лу-шанем, и ему потом так и не простили того, что он сдался мятежникам. Он увлекался буддизмом, но в его поэзии буддийская тема отражена, скорее, внешне. Значение поэзии Чу Гуан-си определяется попыткой изобразить жизнь деревни, а значит, опять-таки шагом по пути расширения кругозора лирической «пейзажной» поэзии, роста ее заинтересованности в человеке.

Кроме этой «тихой» поэзии, была и другая, та, к которой прикоснулся ненадолго Ван Вэй в свои молодые годы, — поэзия битв и странствий, рисующая человека в тревожных и бурных обстоятельствах... Именно эти его стихи дали повод китайским историкам литературы разделить поэзию расцвета Тан на «пейзажную» и «пограничную». Деление это, впрочем, оказалось очень условным.

Поэзия Гао Ши (702—765) и близких к нему поэтов говорит о широких просторах родины, о судьбе людей и о тяготах их жизни. Еще не умея в них особенно проникнуть, поэты задумывались над тем, как страдает народ. Их еще ослеплял блеск победных походов, но видели они и муки покинутых семей, и смерть кормильцев; уже рождалось сомнение в том, насколько оправданны эти жертвы.

Неудачи в карьере, годы странствий и, наконец, желанная служба, очень скоро ставшая постылой, — вот внешняя канва жизни Гао Ши. Поэт дважды побывал на границе в походах. Так появился знаменитый его «Яньский напев».

Гао Ши собственными глазами видел и бои, и походы, и тоскующих жен, и оставленные поля. Из непосредственных наблюдений над крестьянской жизнью рождаются у Гао Ши стихи «Написанные в дороге» — о труде и бедах народа.

Уже в который раз в истории китайской литературы служба ужаснула поэта. В стихотворении «Уезд Фэнцю» Гао Ши пишет, как он тяготится жизнью чиновника: он кланяется высшим и разбивает свое сердце, он неволит народ и наполняется печалью. Он знает, что жить надо, обрабатывая «южное поле» и пустив все мирские тревоги по воле волн на восток. Он мечтал бы о спокойной жизни на старой горе, если бы не приказ государя. Он думает о Тао Юань-мине и о его сочинении «Домой, к себе!».

Собственно говоря, и «южное поле» тоже из Тао Юань-мина («Целину распахал я на далекой окраине южной»), но как много значит время: Гао Ши, для которого талант и судьба Тао Юань-мина — предел стремлений, уже печалится не только своим унижением, но и болью, причиняемой им народу. Фигура крестьянина как главного человека обретает более конкретные очертания. Это происходит наряду с общим вниманием к доброму началу в человеческой личности. Недаром же говорит Гао Ши, расставаясь с другом: «Ты не печалься, что в дальний путь не едет с тобою друг. Помни одно — где бы ты ни был, всюду найдешь людей».

«Пейзажная» тема переплеталась с «пограничной» в творчестве одного и того же поэта. Больше того, именно искусство пейзажа помогло китайской поэзии создать столь выразительные описания боев и походов, занимавших большое место в нелегкой жизни народа. Поэт Цэнь Шэнь (715—770) — автор многих «пейзажных» стихов — рисует яркие картины военной страды, в которых природа и люди составляют единое целое. Поэт провожает друзей в поход на запад. Вот раскинувшийся вдаль песок. Желтизна его входит в небо. Рев ночного ветра. Река разбивает камни, и ветер подхватывает их и разбрасывает по всей земле. Желтая трава вражеских степей, сытые их кони. Стучат копья воинов, ударяясь одно о другое в ночных рядах. Словно меч, режет ветер лица. На конях снег, над ними пар от пота, их шерсть смерзается в лед, а в шатрах застывает в тушечницах вода. И войска несут с собою дыханье победы, заставляющее пугаться вражеских всадников... Интересно необычное строение этого стихотворения — в нем двухстрочные строфы перемежаются с трехстрочными.

Мужественность, порожденная суровой природой, жестокими силами преодолеваемой стихии, в стихах Цэнь Шэня уживается с лиризмом, с нежным чувством к встречаемому или провожаемому другу — образ, непременный для танской поэзии.

В стихах Цэнь Шэня поражает и чуть ли не этнографическая точность, и в то же время любовь к необыкновенному, особенно в явлениях природы. Он пишет о горе в огненных тучах, закрывших все небо и никогда не рассеивающихся, о птицах, которые не смеют долетать сюда ближе, чем на тысячу ли. Он пересказывает хускую легенду о кипящем море, над которым не проносятся птицы.

Как и Гао Ши, как и прочие его современники, Цэнь Шэнь избрал четверостишие для выражения чувств, владевших им: пока они еще ограничиваются тоской по дому, любовью к другу, но уже обретена та благородная сдержанность их проявления, которая сильнее, чем громкая жалоба.

Поверхностному читателю «военных» стихов Цэнь Шэня может показаться, что, в отличие от большинства танских поэтов, он увлечен походами и воспевает их. Но это не совсем так, потому что и Цэнь Шэнь замечает контраст между вольготной жизнью знати в походе и трудами простого воина. Вообще становится все яснее, что стихи о походах — также одно из проявлений жадного влечения к общественной жизни, столь характерного для китайской поэзии первой половины существования танского государства.

И все-таки, несмотря на сочувствие стихотворцев страданиям воинов, несмотря на понимание того, что главные тяготы войн ложатся на плечи народа, даже несмотря на слова поэта Лю Ваня, что смерть в бою — удел воина, заслуги же достаются полководцу, время резкого осуждения войны еще не пришло.

Выше было сказано о том, что принятое деление танской поэзии на «пейзажную» и «пограничную» весьма условно. И Гао Ши, и Цэнь Шэнь, и Ван Чан-лин (698—757) создали много прекрасных лирических стихотворений, развивая традиции творчества поэтов-«пейзажистов» и обогащая поэзию более широким общественным содержанием.

Вместе с тем каждый из этих разных поэтов так или иначе предварил творчество своих гениальных современников — Ли Бо и Ду Фу.

Ли Бо принадлежит к тем немногим поэтам, чье творчество вобрало в себя всю жизнь народа и выразило дух его. Такие поэты всегда тесно связаны со своим временем, но они и вечны; они с наибольшей силой выражают свою народность, но они и всемирны.

Ли Бо родился в 701 г. С юности мечтая о помощи людям, он избрал путь, странный для молодого человека его поколения: не держал экзаменов, ушел из дому, жил в стороне от жилищ, странствовал, увлекался даосским уединением. Ему было больше сорока лет, когда император вызвал его ко двору и наградил званием ханьлинь, что мы посчитали бы теперь академической степенью. «Бессмертный, низвергнутый с небес», — сказал о нем старший его современник — поэт Хэ Чжи-чжан. Ли Бо оставался поэтом, независимым в убеждениях и поступках, а они не согласовывались с чинопочитанием и придворными правилами: через три года Ли Бо покинул столицу для новых странствий и встреч с поэтами Ду Фу, Гао Ши и другими, оставшимися для нас неизвестными. Мятеж Ань Лу-шаня трагическим образом повлиял на судьбу Ли Бо. Через Лушань, где остановился на время поэт, проходили войска Ли Линя, младшего брата императора Су-цзуна, и Ли Бо согласился пойти к нему на службу. Ли Линь же посягнул на престол, и поэт, как его сторонник, был брошен в тюрьму, а затем сослан в далекий Елан. Он был прощен. Его вернули с середины пути. Через несколько лет после этих событий, в 762 г., Ли Бо умер в доме своего родственника Ли Ян-бина, которому мы обязаны собранием сочинений поэта. Сохранилось свыше 900 его стихотворений.

Ли Бо выделялся своей необычностью среди современников. Он чувствовал собственную незаурядность и верил в свое предназначение: «Огромная птица пэн однажды поднимется с ветром...». Восхваляя странствующих храбрецов, он думал о себе; защищая гонимых, он чувствовал себя победителем, не знающим преград. Другие поэты огорчались неудачами, сетовали на будничные неприятности каждодневного существования — Ли Бо с юности отбросил от себя мелочные тревоги и жил в непрерывном поэтическом горении, ощущая в самом себе целый мир и потому не страшась одиночества.

Ли Бо печален, даже традиционно печален. Но и в печали он мужествен, и недаром он восхваляет древнего поэта Се Тяо за его могучий дух, «достигающий до темного неба и взирающий на светлую луну». И уединение Ли Бо не похоже на тихое уединение его предшественников — Мэн Хао-жаня или Ван Вэя: и радости, и печали его безмерны — седым волосом длиною в три тысячи чжанов протянулась грусть поэта! Все, что видит Ли Бо, огромно («На Яньшани хлопья снега величиною с циновку...»), и ведомы ему такие трудности, какие ни один человек и представить себе не может. Ему нужны не укромные уголки, чуть освещенные вечерним солнцем, а крутые вершины, летучие водопады, бурные реки. Он сам равен им на своем вечном пути странника, и, больше того, он — некто, живущий среди неба и земли, пребывающий с бессмертными среди звезд. В китайской поэзии нет стихотворения, подобного «Прогулке во сне на горе Тяньму»: «Тучи темны-темны, вот-вот хлынут дождем, и воды бурлят-бурлят, и рождают дым над собой. И рвущиеся молнии, и торопящийся гром раскалывают, разбивают высящиеся вершины. И каменные ворота в сквозное небо — жилище бессмертных — распахиваются с великим грохотом...». И вот поэт просыпается, и остаются от всего великолепия лишь подушка да циновка... Таковы и радости в человеческом мире: «С древности и доныне все десять тысяч дел — на восток убегающая вода». В заключительных строках стихотворения поэт удивляется тому, как можно сгибаться перед сильными, как можно прислуживать им.

Через тысячу лет после Цюй Юаня (поэта IV — III вв. до н. э.) китайский поэт снова встает рядом с бушующей стихией и безбоязненно распахивает ворота в небо.

Сила образов Ли Бо поражала современников. «Опустит кисть и устрашает ветры и ливни. А напишет стих и вызовет слезы у злых и у добрых духов», — сказал о нем Ду Фу.

Таков Ли Бо — не отшельник, но и не человек, затерявшийся в суетной толпе. Он стоит в самой гуще, в самом тесном скоплении людей и виден отовсюду, и сам видит весь современный ему мир — ничто не способно скрыться от его взгляда.

Ли Бо писал обо всем, что входило в круг тем танской поэзии. В «пограничных» его стихах — мужество, суровость и пленительный лиризм. Он не был чужд романтики походов («Пятый месяц, — на Тянь-шани снег. Ни цветка, и только холода...»), но и здесь он впереди многих других поэтов и пишет смелые стихи против войн, которыми изобиловали 40—50-е годы VIII в.

Луна над Тянь-Шанем восходит, светла,
И бел облаков океан,
И ветер принесся за тысячу ли
Сюда от заставы Юймынь.
С тех пор как китайцы пошли на Бодэн,
Враг рыщет у бухты Цинхай,
И с этого поля сраженья никто
Домой не вернулся живым.
И воины мрачно глядят за рубеж —
Возврата на родину ждут,
А в женских покоях как раз в эту ночь
Бессонница, вздохи и грусть

(Перевод Анны Ахматовой)

В его творчестве прослеживается связь со старой народной поэзией. Свой стих он строил, умело расширяя рамки правил, подсказывая стихотворцам способы движения вперед, обновляя китайское стихосложение, приближая словарь поэзии к словарю жизни. Независимость Ли Бо была логическим развитием идеала свободы, провозглашенного почитаемым им Тао Юань-мином. Но Ли Бо хотел большего: он уверен в своей миссии поэта-пророка, поэта-учителя, требующей от него полной и, если угодно, безжалостной самоотдачи.

Ли Бо величествен, но в отношении его к людям нет и тени высокомерия или даже покровительства: он поглощен людскими тревогами, он доставляет радость людям, и знает об этом, и хочет этого. Но он и просвещает людей, учит их состраданию. Часто исследователи Ли Бо бывают так увлечены его стихами о космических далях и тонкой его лирикой, что не задерживаются на очень важных для полного понимания поэта стихах о трудовом народе. Этих стихов немного, в них — лишь общая картина, написанная несколькими сильными мазками, но преисполненная гневом и болью за человека.

Если бы из всей танской литературы до нас дошли только стихи Ли Бо, этого было бы вполне достаточно, чтобы говорить о времени высокогуманной поэзии. Отличительной чертой всей этой поэзии было знание народной жизни. На протяжении каких-нибудь ста лет мы можем наблюдать все большее наполнение поэзии каждодневными тревогами крестьянина.

Поэт Юань Цзе (719—772) несравним с Ли Бо по силе таланта и диапазону творчества, но в его скорби о народе, в его недовольстве собою уже заложены элементы той точной социальной направленности, какою отличались стихи зрелого Ду Фу и тем более стихи Бо Цзюй-и. Юань Цзе — тип танского поэта, идеал которого в том, чтобы дела его соответствовали стихам. Он был чиновником, но творил добро. Характерно стихотворение «Бедная женщина» — о крестьянке, земля перед домом которой превратилась в дорогу для чиновников, и стихи о том, как поэт гуляет в давно знакомой ему деревне: почему в этот раз так пугаются его прохожие? Шапка и кисть — вот что заставляет их бояться: он стал чиновником, и этим отдалился от них... Резким стихам Юань Цзе не хватает образности знаменитых его современников. Они нарочито сухи: это позволяет ярче выделить социальную их направленность. «Новые народные песни» Юань Цзе послужили образцом для развития этого жанра в танской поэзии.

Обличение несправедливости, сострадание к человеку — все это в классической китайской поэзии прежде всего связано с именем Ду Фу (712—770). Он сумел быть своеобразным и великим даже рядом с удивительным Ли Бо.

В творчестве Ду Фу обычно различают четыре периода. До тридцати пяти лет — это годы учения и скитаний, познания своей страны, дружбы и совместных странствий с Ли Бо, Гао Ши. Судя по немногим дошедшим до нас стихотворениям молодого Ду Фу, он полон мечтаний, веры в свои силы, в возможность приложения их. Затем — десять томительных лет в столице Чанъани, которую он покидает в сорок четыре года, когда бежит от мятежа Ань Лу-шаня. В столице Ду Фу бедствует, ему так и не удается устроиться на службу, и он развлекает знать своими стихами: «Только утро, стучусь я в ворота богатых домов. Каждый вечер иду вслед за пылью от сытых коней. Лишь вино, что на дне, лишь остатки остывшей еды». Но собственные несчастья отступают перед нищетой и страданиями народа. Где-то вдали видит он уже и грядущую гибель танского государства. И тогда появляется «Песня о боевых колесницах» — укор тому, кто рад войне. Небывалые стихи, открывающиеся проводами на войну и завершающиеся плачем и жалобами душ погибших. Ду Фу требует ограничения завоевательных войн, удовлетворения существующими размерами государства.

Незадолго до мятежа Ань Лу-шаня поэт написал большое стихотворение «Из столицы в Фэнсянь». Это в нем знаменитые строки: «У красного входа запах вина и мяса. На самой дороге кости замерзших людей». Это в нем новое для китайского общества чувство — стыд поэта за свое благополучие.

Не хватало лишь бедствий, принесенных мятежом Ань Лу-шаня, чтобы созревшая мысль поэта повела его дальше. Третий период творчества Ду Фу начинается со времени бегства из плена у мятежников. В плену он печалился о гибели страны. После бегства он пишет такие замечательные произведения, как «Деревня Цянцунь», шесть стихотворений — «Три чиновника» и «Три расставанья». Это сюжетные стихи, дающие достоверное изображение семьи поэта и людей из народа. В «Чиновнике в Синьани» он описывает, как гонят на войну почти детей, говорит матерям о бесполезности слез: «Глаза ваши высохнут, кости глазниц обнажатся. От неба с землей и тогда не дождетесь участья!» Его «расставанья» — трагические монологи. В этих стихах боль за народ и боль за страну. В них и бытовые подробности, и масса «прозаизмов», и все вместе создает ту насыщенную поэзией картину действительности, за которую творениям Ду Фу дано название «поэтической истории».

Можно считать, что последний период творчества Ду Фу начался в 759 г., когда он бросил службу, к концу года приехал в Чэнду и на западной окраине города построил свою «хижину». Однако жизнь его не стала умиротворенной и здесь, и кончил он ее в скитаниях. За последние одиннадцать лет им было написано больше тысячи стихотворений. Одно из них — об урагане, снесшем крышу с его дома. Собственное несчастье приводит его к мечте об огромном доме, в котором нашли бы спасение от дождя и ветра бедняки всей Поднебесной.

О если бы

такой построить дом,

Под крышею

громадною одной,

Чтоб миллионы комнат

были в нем

Для бедняков,

обиженных судьбой!

Чтоб не боялся

ветра и дождя

И, как гора,

был прочен и высок,

И если бы,

по жизни проходя,

Его я наяву

увидеть мог,

Тогда —

пусть мой развалится очаг,

Пусть я замерзну —

лишь бы было так.

(Перевод А. Гитовича)

Здесь уже не просто сострадание, не стыд благополучного перед страждущими, а прямое желание пожертвовать собою, если это нужно для блага бедняков. В этом — не только эволюция чувства Ду Фу, но и путь развития китайской поэзии в ее отношении к человеку. Стремление к самопожертвованию пока еще довольно абстрактно: поэт не ведал настоящих путей к облегчению жизни народа, и естественна его вера в добрые намерения государя: «Кто найдется, способный в государеву дверь постучаться, Чтоб указ государя дал вздохнуть от войны и налогов». Впрочем, как увидим дальше, вера в верховного правителя сохраняется даже у такого поэта, как Бо Цзюй-и, который в своих обличениях был уже более конкретен, чем Ду Фу.

Думы о крестьянине, мечты о его довольстве, связанные с пренебрежением собственным благополучием, не оставляют Ду Фу и тогда, когда он пишет стихи о природе. В «Ливне» он равнодушен к тому, что протечет его хижина, только бы дождь поднял хлеба. Когда же ливень превращается в бедствие, он думает только о несчастьях хлебопашца и в стихотворении «В девятый день посылаю Цэнь Шэню» горюет о простом люде, о том, что не спасти посевов, и взывает к тому, кто мог бы усмирить тучи и затянуть прореху в небе.

Ду Фу создавал также традиционные стихи о друзьях, о природе. Этим стихам присуща ясность, простота и предметность.

Творчество Ду Фу оказывало большое влияние на китайскую поэзию в течение очень долгого времени. «Стихи Ли Бо и Ду Фу живут, и сияние их распространяется на десять тысяч чжанов», — писал танский поэт Хань Юй. Знаменитый сунский поэт Лу Ю черпал вдохновение в поэзии Ду Фу. Полководец и поэт Вэнь Тянь-сян (казненный монгольской династией в конце XIII в.), находясь в тюрьме, читал Ду Фу и даже составил сборник из 200 его пятисловных четверостиший. Он писал: «Я ощущал их как собственные стихи, забыв, что они принадлежат Ду Фу». Мы склонны думать, что влияние Ду Фу оказалось большим, чем влияние Ли Бо, потому что Ли Бо был, при поражающей самобытности своей индивидуальности, все же традиционен; Ду Фу же, будучи менее разносторонним и менее ярким, благодаря целеустремленности своего могучего таланта, впервые по-настоящему ввел в китайскую поэзию мир обездоленных, внимание к которому, существовавшее, конечно, и раньше, никогда не бывало столь пристальным и глубоким.

В одно время с Ду Фу жил Лю Чан-цин (709—780), автор углубленно-созерцательных стихов о себе, о природе, о друзьях. В стихах Лю Чан-цина закрепляется установившееся доброе отношение к человеку. Поэту близки люди нелегкой судьбы — крестьяне, рыбаки.

Социальная окраска выступает ярче в поэзии одного из друзей Лю Чан-цина, поэта Вэй Ин-у (737—790), который писал тоже четверостишия в ванвэевской традиции. Поэт знает крестьянскую нужду, говорит о ней и стыдится того, что он не обрабатывает землю, а деньги и еда ему идут из деревень. Мы видим, как чувство неловкости за свое обеспеченное существование, замеченное нами в стихах Ду Фу, а еще ранее у Ван Бо, охватывает всю танскую поэзию.

Во второй половине VIII в. раскрывается дарование третьего (после Ли Бо и Ду Фу) великого поэта танского времени — Бо Цзюй-и. Свободный жанр «новых народных песен» был формой, вместившей в себя гнев нового поколения поэтов против господства несправедливости, в защиту крестьянина.

Бо Цзюй-и (772—846) вступил на путь стихотворца еще в юности. Он учился искусству поэзии на тонком восприятии природы у Мэн Хао-жаня и Ван Вэя, на широте взгляда Ли Бо, на отчаянии Ду Фу. И как всех танских поэтов, его манила к себе чистотою помыслов и ясностью слова древняя поэзия Тао Юань-мина.

Ли Бо и Ду Фу самой жизнью своей определили свой разлад с обществом. Оба они были вне официального чиновничьего круга, в отличие от Бо Цзюй-и, делавшего государственную карьеру и при каждом независимом слове рисковавшего ею. Бо Цзюй-и всю карьеру свою сознательно поставил на службу поэзии, поэзию же — на службу современности. Он говорил, что «сочинение должно быть связано со временем, стихи должны быть связаны с действительностью».

Одно из первых его обличительных стихотворений — «Я смотрю, как убирают пшеницу». В нем нашел наиболее точное и четкое выражение зревший в стихах его предшественников мотив стыда перед тружеником-крестьянином:

А я за собою
какие знаю заслуги?

Ведь в жизни ни разу
я сам не пахал, не сеял.

А все ж получаю
казенные триста даней.

До нового года
зерно у меня в избытке.

Задумываюсь только,
и мне становится стыдно,

И после весь день я
не в силах забыть об этом.

(Перевод Л. Эйдлина)

Стихи Ду Фу помогли Бо Цзюй-и осмыслить свои жизненные впечатления. После мятежа Ань Лу-шаня был окончательно нарушен старый порядок землепользования, а с 80-х годов VIII в. установлена система «двойных налогов» — летом и осенью. Крестьяне разорялись. Большая часть земли оказалась в руках крупных владельцев.

Женщина, весь урожай отдавшая в уплату налога и подбирающая зерна на чужом поле, может быть, у таких же бедняков, как она сама; крестьянин, собирающий траву дихуан, чтобы обменять ее на зерно, оставшееся от конского корма; раздетые и босые деревенские жители, дрожащие от холода ночью в своих лачугах; старик, во дворе у которого для императорского дворца срубили дерево, посаженное им тридцать лет назад, вот кого увидел поэт и рассказал о них так, как до него не удавалось никому, даже Ду Фу.

Среди обличительных стихов Бо Цзюй-и главное место занимают пятьдесят «Новых народных песен» и десять стихотворений цикла «Циньские напевы». Достаточно назвать подзаголовки «Новых народных песен», чтобы стала ясна их направленность: «Страдания крестьянина», «Против лихоимцев-чиновников»... Это стихотворения-рассказы с сюжетом, с монологом героя повествования. В них поэт позволял себе нарушить иной раз строгий размер официальной уставной строки или добавить одну строку вне строфы. Подобных вольностей нет в «Циньских напевах».

Стихи Бо Цзюй-и представляют собою новую ступень в развитии китайской поэзии, как и в развитии китайской общественной мысли. В них отразилось и ухудшение условий жизни крестьянина, и изменение места поэта-мыслителя в танском государстве. Как и Ду Фу, Бо Цзюй-и на себе самом испытал бедность и злоключения лихолетья. Но Бо Цзюй-и был еще и сановником, который своими глазами наблюдал механизм давления на народ, и разврат, и продажность, и грызню между придворными кликами. Он сам был тем чиновником, которому надлежало осуществлять давление на крестьянина, входя при этом в непосредственное с ним общение. Он знал историю танского государства, понимал, к чему пришло оно, и, может быть, догадывался о приближении его конца. Он знал историю и владел мастерством поэзии всех былых веков. В последнем нет преувеличения: такова особенность старой китайской традиции. Бо Цзюй-и преклонялся перед Ли Бо и Ду Фу, но его не удовлетворяла их поэзия; их путь вел его дальше.

В сюжетных стихах Бо Цзюй-и появляются уже типизированные образы с обилием жизненных деталей. Еще нет индивидуализации героя, как не было ее и у Ду Фу, но от общих очертаний поэт приходит к более определенному рисунку. Человек рассматривается внимательнее, вплоть до некоторых особенностей его характера, что видно хотя бы на примере хрестоматийного «Старика со сломанной рукой» из «Новых народных песен». Новыми чертами были контрастные противопоставления в конце стихов, аллегории, резкий до грубости язык обличительных стихотворений. Во всем этом сложная простота, потребовавшая неусыпных трудов. И у Бо Цзюй-и остается вера в государя. Но вполне вероятно, что она была вынужденной: и без того много крамолы содержалось в стихах поэта. И все же вера в монарха поколеблена безусловно: это видно по некоему ироническому оттенку, иногда проглядывающему в строках поэта о государе.

Возросшее углубление во внутренний мир человека можно проследить по двум поэмам Бо Цзюй-и, знаменующим вместе с тем достижения сюжетной поэзии. В «Вечной печали» под весьма прозрачным прикрытием описана любовь танского государя Сюань-цзуна к его наложнице Ян-гуйфэй. Поэт пишет о великом человеческом чувстве, о тоскующем по убитой возлюбленной несчастном императоре, как о простом смертном, достойном сожаления. Это единственный случай, когда поэта заинтересовали душевные страдания власть имущих.

В «Вечной печали» в центре внимания поэта — чувство, сам же человек в этом произведении довольно абстрактен.

Крепче золота, тверже камней дорогих

пусть останутся наши сердца,

И тогда мы на небе или в мире людском,

будет день, повстречаемся вновь.

И, прощаясь, просила еще передать

государю такие слова

два лишь сердца и знали о ней):

«В день седьмой это было, в седьмую луну,

мы в чертог Долголетья пришли.

Мы в глубокую полночь стояли вдвоем,

и никто не слыхал наших слов:

Так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах

птиц четой неразлучной летать.

Так быть вместе навеки, чтоб нам на земле

раздвоенною веткой расти!»

Много лет небесам, долговечна земля,

но настанет последний их час.

Только эта печаль — бесконечная нить —

никогда не прервется в веках.

(Перевод Л. Эйдлина)

Через несколько лет он напишет стихи, в которых так скажет об обуревающих правителей чувствах: «Надменные, едут они на военный праздник... Они наедятся — сердца их будут спокойны. Они охмелеют — сильней распалится дух...». Или:

В думах у них —

устроить свои хоромы.

Желанье одно —

безделье делить с друзьями...

Что им до того,

что где-то в тюрьме в Вэньсяне

Лежат на земле

замерзших узников трупы!

(Перевод Л. Эйдлина)

Лет через десять, уже после «Новых народных песен» и «Циньских напевов», Бо Цзюй-и создал поэму «Пипа́». В ней в общем обыденная по тому времени жизнь описана без ярких красок, какими блещет «Вечная печаль». Ян-гуйфэй — олицетворение неумирающей любви, да и живет героиня среди бессмертных. Героиня же поэмы «Пипа́» важна читателю сама по себе: нелегкую долю ее разделила не одна женщина в танском государстве.

Бо Цзюй-и был не только великим поэтом, но и идеологом, обосновавшим направление литературы, вождем которого он являлся. Злободневность завладела стихами. Даже лирические стихи Бо Цзюй-и, «пейзажные» и «философские», а их было множество, те, в которых он ищет успокоения, устав на склоне дней от непрерывной борьбы, хранят на себе следы уловленных поэтом мгновений современной ему жизни.

На лоянских дорогах, полях и межах

постоянна и вечна весна.

С ней когда-то простился я, нынче пришел.

Двадцать лет промелькнуло с тех пор.

Только годы мои молодые найти

мне уже не удастся никак,

Остальное же все — десять тысяч вещей —

неизменно, как было тогда.

(Перевод Л. Эйдлина)

Ближайшим сподвижником Бо Цзюй-и был Юань Чжэнь (779—831). В отличие от своего великого друга он внешне смирился с жестокостью и несправедливостью века и возвысился до первого сановника двора — цзайсяна. Компромисс Юань Чжэня подчеркивает силу и идейность Бо Цзюй-и, который не только пренебрег блестящей придворной карьерой, но и рисковал жизнью. Юань Чжэнь писал о жанре «Новых народных песен»: «Слова их прямы и справедливы, дух груб и отважен; навлечь на себя кару — вот чего я боюсь и поэтому не осмеливаюсь обнародовать их». Тем не менее, как и Бо Цзюй-и, Юань Чжэнь выдвигал и теоретические обоснования прогрессивного направления. Кроме «Новых народных песен» Юань Чжэнь написал много лирических стихотворений, а в прозе — знаменитую «Повесть об Ин-ин». Его лирика проста, избавлена от излишних реминисценций (за это ратовала группа Бо Цзюй-и), всегда содержательна и значительна.

Чжан Цзи, Ван Цзянь, Ли Шэнь (ум. 846) — наиболее видные поэты, составлявшие группу единомышленников Бо Цзюй-и, авторов «Новых народных песен» и других гражданских и лирических стихотворений. Ли Шэнь писал:

Весною посадит

он зернышки по одному,

А осень вернет их

обильнее в тысячи раз...

Где Моря Четыре —

земли невозделанной нет,

А всё к земледельцу

приходит голодная смерть!

(Перевод Л. Эйдлина)

В IX в. поэты не просто «печалились» о крестьянине и даже не просто противопоставляли роскошь нищете, а задумывались сами и заставляли размышлять читателей над природой неравенства. «Почему же?» — спрашивали они всем своим творчеством. Все названные поэты были близкими друзьями, и сохранившаяся переписка некоторых из них заставляет предполагать не только поэтические, но и жаркие политические беседы и смелые замыслы.

Бо Цзюй-и говорил в стихах о Чжан Цзи (768—830), что тот «никогда в своей жизни не писал пустых сочинений». Борьба с «пустыми сочинениями» входила в боевую программу группы Бо Цзюй-и. Их поэзия не терпела «милых пустяков». Танские поэты сумели запечатлеть духовный облик человека тех времен.

От направления, возглавляемого Бо Цзюй-и, нельзя оторвать и других танских поэтов, не столь близко к нему стоявших, поэзия которых была проникнута возмущением социальной несправедливостью. Мэн Цзяо (751—814), старший современник Бо Цзюй-и, поэт необычайно своеобразной индивидуальности, пишет стихотворение «Ткачиха» — о крестьянской девушке, спрашивающей, почему ткет она белый тонкий шелк, сама же носит грубое рваное платье. Сам поэт тоже был беден, хотя и принадлежал к чиновному сословию. Только к 46 годам Мэн Цзяо удалось, наконец, выдержать экзамен на ученую степень, но до конца дней своих он оставался бедняком. Вот картина в его «Осенних думах»: приходит осень, а тяготы старости усугубляются бедностью, и в разрушенном доме нет дверей, и луна опускается прямо в постель, и среди четырех стен ветер проникает в одежду... Так пишет он о себе, выражая вместе с тем и общее настроение бедной служилой «интеллигенции». Может быть, поэтому он всю жизнь и почти во всех стихах своих мечтал о необычном, об удивительном, что несколько отдаляет его от Бо Цзюй-и и ставит рядом с Хань Юем (768—824).

Хань Юй славен «возвратом к древности» в ритмической прозе, которую он стремился обновить и приблизить к требованиям реальной жизни. Опыт Хань Юя — прозаика отразился на поэтическом его творчестве; следы прозы, как уверяют китайские знатоки (и что, вслед за ними, можем заметить и мы), видны и в его стихах. Они сложны, но сквозь нагромождение традиционных намеков проглядывается жизнь и ее тревоги. Как и другие поэты, он озабочен бедами народа. Написанное в 799 г. стихотворение «Возвращаюсь в Пэнчэн» начинается с того, что войска Поднебесной снова двинулись в поход. Когда же наступит мир? Поэт сетует на плохих советников государя и напоминает о засухе в Гуаньчжуне, о погибших от голода людях, о наводнении на Востоке страны, о потоках, уносивших трупы... Он готов разрезать собственную печень, из нее приготовить бумагу и на ней своею кровью обо всем написать государю. Здесь, так же как и у Ду Фу, — готовность поэта к самопожертвованию. Во второй части стихотворение теряет поэтическую силу. Но в целом оно показательно для атмосферы танского времени: гражданская тенденция пронизывала творчество самых разных поэтов на протяжении двух, если не более, веков. Гражданская тенденция смыкается с общим гуманистическим направлением танской поэзии, выражающимся в размышлениях о законах человеческой природы, о добре и зле в человеческих отношениях. Одно из лучших стихотворений Хань Юя — «Скалы». Помимо поэтических, живописных достоинств, оно замечательно широтою взглядов поэта. Непримиримый враг и гонитель буддизма, Хань Юй способен найти успокоение духа в чуждом ему буддийском храме... Среди нагромождения скал затерялась тропа. К вечеру добирается он до храма... Монах рассказывает о прекрасной буддийской росписи на древних стенах, стелит постель, чистит циновку, ставит еду. Посветлело небо, поэт пускается в путь. Горы краснеют, и вода голубеет от рассеянных повсюду лучей солнца... Если жизнь человеческая может быть столь радостной, то так ли уж необходимо обвивать себя путами человеческих отношений... «Ах, немногие мои друзья, — восклицает поэт, — как бы остаться здесь до самой старости и больше не возвращаться!»

О том же просил некогда Тао Юань-мин, придя к ученому, живущему на востоке: «Я хотел бы остаться пожить у тебя, государь мой, Прямо с этого дня до холодного времени года!» По-своему и в применении к своей эпохе Хань Юй повторяет с детства впитанные великие образцы. С другой стороны, очевидно отличие «Скал» от как будто похожего стихотворения Ли Бо «Прогулка во сне на горе Тяньму». В одном случае романтический пейзаж и человек, поставленный наравне с независимой, гордой стихией, что исключает самую мысль о жалком прислуживании тем слабым, кто правит в мире. В другом случае, через полстолетия после смерти Ли Бо, пейзаж успокоения, представленный с массой реалистических подробностей, которых не было в пейзажах Мэн Хао-жаня и Ван Вэя. В поэзии Хань Юя человек ищет не полного уединения, а гармонии с природой и общения с друзьями. Само время, в которое писал Хань Юй, не благоприятствовало отстранению поэзии от действительности, чему примером жизнь и творчество многих поэтов, в первую очередь его самого.

Соратником Хань Юя по «возврату к древности» в прозе был Лю Цзун-юань (773—819), прославившийся также своими стихами. Различия в воззрении на мир двух этих выдающихся поэтов не помешали им встать рядом в борьбе за очищение китайской ритмической прозы. Из проникновенной эпитафии, сочиненной Хань Юем, «Надпись на могильном камне Лю Цзы-хоу» мы узнаем о прекрасных человеческих качествах Лю Цзун-юаня, о готовности его пожертвовать собственным благополучием для друга. В этой надписи есть примечательные слова о том, что поэт сам отказался от спокойного продвижения по службе, и, прожив трудную жизнь, сумел достигнуть высот в творчестве.

И в прозе, и в стихах Лю Цзун-юань был обличителем. В стихах о крестьянах и «пейзажных» звучат сострадание и любовь к человеку. Не совсем справедливо называемые «пейзажными» стихи танских поэтов в совокупности создали пленительную картину родины и имели глубокое воздействие на души соотечественников. К ним примыкают и известные стихи о расставании и о тоске по далекому родному краю. Все вместе они составляют могучую симфонию любви к родине.

Прошло два века высокого напряжения литературы, появления одного за другим незаурядных талантов, каждый из которых внес в поэзию и свои индивидуальные особенности. Для поэтов последнего столетия танского государства пора его расцвета была историей, как историей для них был и мятеж Ань Лу-шаня, после которого наступило время распада страны, обострения противоречий между двором и местными правителями, вражды придворных групп и назревания крестьянских восстаний.

Последний большой танский поэт Ду Му (803—853) мечтает в своих стихах о восстановлении былого могущества страны и тоскует по прежним далеким временам. Но, следуя традиции обличения, Ду Му в стихах на темы китайской истории пишет о былых пороках не без того, чтобы намекнуть на нынешние. Примером могут служить, в частности, стихи о красавице Ян-гуйфэй — тема, ставшая привычной после «Вечной печали» Бо Цзюй-и. В стихах Ду Му есть внутренняя полемика с романтическим образом «Вечной печали», в них Ян-гуйфэй предстает как зло для страны.

В стихах Ду Му меньше конкретности в изображении народных бед и больше размышлений над общим состоянием страны, часто в аллегорической форме, как, например, в стихотворении «Ранние гуси».

Неумирающей остается лирическая традиция — природа и человек. Простота и непосредственность чувств, пафос активного созерцания присущи и поэзии Ду Му. Его «Прогулка в горах» пленяла сердца многих поколений читателей. Казалось бы, в стихах его отмечен случайный эпизод, а в нем — и жизнь, и поэзия, и природа, и человек в своих внутренних переживаниях и внешних обстоятельствах.

Обличение социальных пороков современности приобретает в эту более позднюю эпоху завуалированный историческим сюжетом характер не только в стихах Ду Му. Эта манера отличает и Ли Шан-иня (813—858). Причины иносказаний, способа не нового для китайской поэзии, связаны, очевидно, с невозможностью открытого вызова, со сложностью общественной обстановки, созданной утерей двором центральной власти и постоянными распрями враждующих между собою групп, в которые попадали и поэты, так или иначе примыкавшие к господствующим слоям общества. Во всяком случае, поэзия, пусть даже прикрываясь уходом в прошлое и утеряв присущую Бо Цзюй-и конкретность, волновалась вопросами жизни страны, искала (в пределах кругозора своего времени, наивно обращаясь, скажем, к несчастиям, приносимым фаворитками) истоки переживаемых народом несчастий. Когда Ли Шан-инь пишет, например, о ханьском государе Вэнь-ди, который пригласил к себе ученого поэта Цзя И, но беседовал с ним не о бедах народа, а о злых и добрых духах, то по существу речь идет не о Вэнь-ди, а о современных Ли Шан-иню правителях, проявлявших интерес к сверхъестественным силам в ущерб заботам о народе. В одном из стихотворений поэт утверждает, что умиротворение страны во власти людей, а не неба.

Ли Шан-инь прожил трудную жизнь незадачливого чиновника, метавшегося между двумя враждовавшими придворными группами. У него много стихов, в которых осмысление судеб страны смыкается с размышлениями о собственной его горестной участи. Так, в одном из стихотворений говорится о душевном беспокойстве поэта, которое перерастает в предчувствие общественных бедствий: он гонит коней, поднимается на древнюю равнину; закатное солнце беспредельно прекрасно, но оно приближает темные сумерки...

Ли Шан-инь — единственный известный нам танский поэт, писавший любовные стихи. Они для него были и мечтою о несбывшемся счастье. Тема любви заняла большое место в послетанских стихах жанра цы.

Уходил последний век танской династии. Не прекращались раздоры двора с фаньчжэнями — властителями провинций, войны фаньчжэней между собой; бесчинствовали евнухи, захватившие власть при дворе, все большие тяготы ложились на плечи крестьян, притеснялись ремесленники в городах. И все это разрешилось крестьянским восстанием, в ходе которого повстанцы на некоторое время захватили Чанъань. Танское государство приближалось к своему концу.

Поэты второй половины IX столетия во многом повторяли темы и следовали за формальными достижениями танской поэзии. Среди них были продолжатели обличительного направления, были и такие, которых тревожное время заставило от него отстраниться. Сыкун Ту (837—908) попытался во всем повторить такого идеального, с его точки зрения, поэта, как Тао Юань-мин. Он отказывался от должностей, предлагаемых ему; как любимые великим поэтом герои древности Бо-и и Шу-Ци, он обрек себя на голодную смерть, не желая жить при новой династии. В мировоззрении Сыкун Ту, что не было редкостью тогда, смешались конфуцианство и даосизм. «Оба противоречащих друг другу элемента уживаются в одной и той же личности Сыкун Ту, точно так же, как мы замечаем это и в личности Тао Цяня», — говорит В. М. Алексеев в «Китайской поэме о поэте», посвященной «Поэтическим категориям» Сыкун Ту. Правда, у Сыкун Ту даосизм начинает принимать уже религиозные формы, чего нет у Тао Юань-мина, а кроме того, танский поэт склонен и к буддизму. Стихи Сыкун Ту теряют предметность, так отличающую танскую поэзию. Они рисуют некий условный мир, отражающийся в душе поэта. Тонкий и изысканный лирик, Сыкун Ту, по существу, далек от общественных проблем. Природа, птицы, вино, цветы — вечный арсенал традиционной поэзии, которому он старался не изменять. Даже когда поэт говорит о бедствиях страны, на первом плане оказываются его собственные восприятия и чувства.

В истории китайской литературы Сыкун Ту больше всего известен как автор «Поэтических категорий» — поэмы, состоящей из 24 стихотворений о вдохновении поэта, весьма трудных для понимания. Вся поэма представляет собою мечтание о подлинном поэте. Она наполнена отвлеченными образами, дающими расплывчатые, с трудом уловимые определения задач поэзии. Этим произведением как бы завершился танский период китайской поэзии. «Поэтические категории» Сыкун Ту при всей их «темноте» синтезируют представления танской поэтики в восприятии талантливого ученого поэта, воспитанного на многовековых традициях, которые и составляли ее основу. Танская поэзия принадлежит времени, когда литература выполняла также роль философской и даже исторической науки. Развиваясь на протяжении трехсот лет существования танского государства, она была поэзией новых открытий в познании мира, в художественном его осознании, в понимании возможностей и задач человека в обществе. Огромные идейные и художественные завоевания поэтов танского времени стали источником расцвета поэзии в сунском государстве.

Желоховцев А. Н., Лисевич И. С., Рифтин Б. Л., Соколова И. И., Сухоруков В. Т., Черкасский Л. Е., Эйдлин Л. З. Танская поэзия VII—IX вв. // История всемирной литературы: В 8 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1983—1994. — На титл. л. изд.: История всемирной литературы: в 9 т. Т. 2. — 1984. — С. 116—129 .

Международное радио Китая