Краткий рассказ после бала л н толстой. «После бала» главные герои
Спецификой творчества русского классика Л. Н. Толстого являются неизменные поиски нравственности. Он задавался вопросом предназначения человека. В рассказах Толстого красной нитью проходит тема взаимоотношений между людьми. Философская ориентация его произведений затрагивает эти вопросы и обнажает их суть. Наиболее остро это чувствуется в работах созданных после духовного кризиса. Рассказ «После бала» заслуживает особого внимания. План будущего рассказа был создан как черновик дневниковой записи. Конечный же вариант был утвержден писателем в конце августа 1903 года.
Краткая характеристика героев «После бала»
Главные герои
Иван Васильевич |
В рассказе “После бала” герой Иван Васильевич обладает способностью сопереживать, умеет представить себя на месте иного человека. Несчастья человека для него не явились обыденной картиной дня. Совесть Ивана Васильевича не безмолвствует. От увиденного герой утрачивает все то светлое и трепетное, что живо в нем это время. Пренебрегает важным для себя. Принимает трагедию и физическую боль чужого для него человека, как свою собственную. В его уста и мысли вложен посыл и взгляд на вещи самого автора. |
Полковник Пётр Владиславович |
Образ заботливого родителя и прекрасного семьянина. Позиционирует себя как истинный христианин, который всячески угождает Богу, но также служит державе и государю. Наиболее точно его характеризует абсолютное безразличие к нравственному постулату христианства, по которому должно относиться к другим так, как бы им хотелось, чтобы относились к ним. Примером духовной слепоты вояки является его безмерная любовь к дочери и звериная ненависть к простым солдатам. |
Варенька |
Образ девушки в рассказе играет скорее второстепенную роль. Варенька — молодая девушка, в которую влюблен Иван Васильевич. Она единственный ребенок в семье. Варенька имеет хорошее образование, увлекается чтением, в совершенстве владеет французским языком. На балу зарождается любовь девушки и главного героя. Но после бала у него пропала любовь к этой особе. Варенька выходит замуж за другого, и сохраняет свою привлекательность до преклонных лет. |
Второстепенные персонажи
Портреты героев в совокупности отражают взгляд на вещи самого автора. Иллюстрируют его непримиримую позицию относительно человеческого ожесточения. Экзекуцию контролирует полковник и зорко следит за исполнением наказания. Весь его вид демонстрирует жестокость в отношении с подчиненными. Он вымещает свою злость не только на провинившемся, но и на солдатах, которые стоят в строю и приводят наказание в исполнение.
Описание событий автор ведет от имени главного героя, который рассказывает два случая из собственной жизни, что произошли с его участием в период студенчества. Основной идеей здесь выступает то, что решающим моментом в судьбе любого человека выступает не окружение, а обстоятельства.
Л.Н. Толстой
Название: После бала
Жанр: Рассказ
Продолжительность:
10мин 54сек
Аннотация:
Иван Васильевич рассказывает своим друзьям историю. Рассказ начинается с того, что Иван Васильевич влюбляется в прекрасную Варенькой Б., дочь полковника Б. Иван рассказывает своим друзьям о событиях, случившихся на вечернем балу, во время которого он танцевал с Варенькой и стал свидетелем танца полковника с ней. Он замечает, как сильно он влюбился в Вареньку и проникся уважением к ее отцу полковнику.
Позже, ночью после бала, Иван Васильевич не может спать из-за своего увлечения Варенькой, поэтому он уходит из дома, чтобы прогуляться. Когда он бродит по улице около дома Вареньки, он становится свидетелем бегства солдата-тартарина, который дезертировал из армии. Полковник Б. наблюдает за поркой татарина. Узнав лицо отца Вареньки, Иван Васильевич был потрясен. Полковник делает вид, будто не замечает Ивана. Иван потрясен непоколебимой приверженностью солдат военным правилам и пытается понять жестокость, которой он стал свидетелем. Но он не способен понять этого, и его любовь к Вареньке рассеивается. В конечном счете, в результате увиденного, Иван Васильевич отказывается вступать в брак или поступать на гражданскую или военную службу.
Л.Н. Толстой — После бала. Прослушать краткое аудио содержание онлайн.
«После бала» Толстой кратко
Главный герой рассказа Толстого Л.Н. «После бала» Иван Васильевич находится на балу у губернского предводителя. Он без памяти влюблен в присутствующую на балу Вареньку, дочь полковника.
Варенька, прелестная девушка: высокая, стройная, грациозная. В то время он был «студентом в провинциальном университете», веселым и бойким малым, да еще и богатым. Как и многие молодые люди своего круга, Иван Васильевич проводил вечера на балах, кутил с друзьями.
Бал у губернского предводителя Иван Васильевич характеризует как «чудесный» не только из-за того, что там все было прекрасно, но и из-за того, что на бале была его любимая. Варенька в бело-розовом платье выглядела особенно красивой. Иван Васильевич весь вечер танцевал с ней и чувствовал, что его любовь к ней взаимна.
У отца Вареньки, полковника («очень красивый, статный, высокий и свежий старик»), такая же ласковая и радостная улыбка, как и у дочери. Хозяева уговаривают его протанцевать мазурку с дочерью. Танцующая пара привлекает всеобщее внимание. Главный герой видит, что полковник обут в немодные опойковые сапоги, так как вынужден во многом себе отказывать, чтобы одевать и выводить дочь в свет. После танца полковник подвел Вареньку к Ивану Васильевичу, и остаток вечера молодые люди не разлучались. О любви они не говорят, да это и не нужно: Иван Васильевич счастлив. Он опасается только одного: чтобы его счастье не было испорчено чем-либо.
В самом приятном расположении духа главный герой возвращается домой, но не может найти себе места от чувств. Он идет в часть города, где находится дом Вареньки и по пути замечает крайне неприятное зрелище: солдаты сурово наказывают своего товарища за то, что сбежал. Руководит жестоким наказанием тот самый полковник, отец Вареньки. Он зорко следит за тем, чтобы солдаты били беднягу сильно, без послаблений.
Вид красной, пестрой, мокрой от крови спины солдата ужасает Ивана Васильевича, равно как и сама процедура наказания. Но больше всего потрясло молодого человека сознание того, что он не в силах понять очевидную уверенность полковника в правоте своих действий, который, между тем, заметив Ивана Васильевича, отворачивается, делает вид, что незнаком с ним.
После всего увиденного Иван Васильевич «не мог поступить в военную службу, как хотел прежде», а «любовь с этого дня пошла на убыль». Так всего один случай переменил всю жизнь героя и взгляды.
“Всеми уважаемый” Иван Васильевич вспоминает давно происшедшее с ним, изменившее всю его дальнейшую жизнь.
Он говорит, что вся его жизнь переменилась из-за одного утра.
Иван Васильевич был страстно влюблен в Вареньку Б... Она и сейчас, в пятьдесят лет была красавица, а восемнадцатилетней девушкой была прелестна.
Он был провинциальным студентом, политикой не занимался, любил балы и танцы. Жизнь была прекрасна.
На балу они танцевали почти все танцы вместе. Один танец она танцевала с отцом.
Отец Вареньки был очень красивый, статный, высокий п свежий старик. Лицо его было румяное с белыми усами под царя Николая I. Он был старый служака николаевской выправки. Отец и дочь танцевали замечательно, все любовались ими”. Иван Васильевич же умилялся. Особенно умиляли его сапоги, не модные, а старые, “очевидно построенные батальонным сапожником”. Чтобы вывозить и одевать любимую дочь, он не покупает модных сапог, а носит домодельные - думал юноша. Отец запыхался и подвел Вареньку к нему, чтобы они продолжали танец. Вскоре полковник уехал,но Варенька осталась на балу с матерью.
Итн Васильевич был счастлив “и боялся только одного, чтобы что-нибуд! не испортило... счастья”.
Вернувшись домой, он не мог усидеть на месте и вышел на улицу. Уже светалэ. Была самая масленичная погода, расстилался туман, насыщенный водой знег таял на дорогах, и со всех крыш капало. Недалеко от его дома было юле. Когда Иван Васильевич вышел туда, то увидел что-то большое черное и услыхал звуки барабана и флейты. Это была какая-то жесткая, неприятная музыка.
Оь стал приглядываться к этому “черному и непонятному” и, пройдя шаговсто, увидел много людей. Он решил, что это учение. Солдаты стояли в две шеренги с ружьями у ноги и не двигались. “Что они делают?” - спросил И”ан Васильевич у проходившего мимо кузнеца. Тот ответил, что про-гоняюг сквозь строй солдата “за побег”.
Приглядевшись, Иван Васильевич увидел оголенного по пояс солдата, привяанного к ружью, которого волокли два солдата. Рядом шел высокий военний, показавшийся Ивану Васильевичу знакомым. Под ударами спина наказываемого превратилась в сплошное кровавое месиво. Солдат дергался, приостанавливался, но его тащили вперед, все новые удары ложились на его спину А рядом шел отец Вареньки, такой же подтянутый и румяный, как на ба^у. Наказываемый стонал, просил “помилосердствовать”, но его все били к били. Вдруг полковник ударил по лицу малорослого солдата, который недостаточно сильно ударил наказываемого. Затем он приказал подать ювых шпицрутенов но, оглянувшись, увидел Ивана Васильевича, и сделал вед, что не узнал его. Вернувшись домой, Иван Васильевич все время представлял себе виденную страшную картину и не мог спать. Но он не осуждал полковника. Он думал, что, “очевидно, полковник что-то знай1 такое, чего я не знаю. Если бы я знал то, что он знает, я бы понимал и то, что я видел, и это не мучило бы меня”. Уснул он только к вечеру и только после того, как напился пьян. Изан Васильевич не судил полковника, он хотел и не мог понять “его правд/”. Он не поступил в военную службу, как хотел ранее. Вообще нигде не служил и оказался, по его словам, “никчемным человеком”. А любовь с этого дня пошла на убыль, так как замечал в улыбке Вареньки черты лица отца. Как только видел ее, сразу вспоминал ее отца на площади во время экзекуции. И любовь так и сошла на нет.
— Вот вы говорите, что человек не может сам по себе понять, что хорошо, что дурно, что все дело в среде, что среда заедает. А я думаю, что все дело в случае. Я вот про себя скажу. Так заговорил всеми уважаемый Иван Васильевич после разговора, шедшего между нами, о том, что для личного совершенствования необходимо прежде изменить условия, среди которых живут люди. Никто, собственно, не говорил, что нельзя самому понять, что хорошо, что дурно, но у Ивана Васильевича была такая манера отвечать на свои собственные, возникающие вследствие разговора мысли и по случаю этих мыслей рассказывать эпизоды из своей жизни. Часто он совершенно забывал повод, по которому он рассказывал, увлекаясь рассказом, тем более что рассказывал он очень искренно и правдиво. Так он сделал и теперь. — Я про себя скажу. Вся моя жизнь сложилась так, а не иначе, не от среды, а совсем от другого. — От чего же? — спросили мы. — Да это длинная история. Чтобы понять, надо много рассказывать. — Вот вы и расскажите. Иван Васильевич задумался, покачал головой. — Да, — сказал он. — Вся жизнь переменилась от одной ночи, или скорее утра. — Да что же было? — А было то, что был я сильно влюблен. Влюблялся я много раз, но это была самая моя сильная любовь. Дело прошлое; у нее уже дочери замужем. Это была Б..., да, Варенька Б..., — Иван Васильевич назвал фамилию. — Она и в пятьдесят лет была замечательная красавица. Но в молодости, восемнадцати лет, была прелестна: высокая, стройная, грациозная и величественная, именно величественная. Держалась она всегда необыкновенно прямо, как будто не могла иначе, откинув немного назад голову, и это давало ей, с ее красотой и высоким ростом, несмотря на ее худобу, даже костлявость, какой-то царственный вид, который отпугивал бы от нее, если бы не ласковая, всегда веселая улыбка и рта, и прелестных, блестящих глаз, и всего ее милого, молодого существа. — Каково Иван Васильевич расписывает. — Да как ни расписывай, расписать нельзя так, чтобы вы поняли, какая она была. Но не в том дело: то, что я хочу рассказать, было в сороковых годах. Был я в то время студентом в провинциальном университете. Не знаю, хорошо ли это или дурно, но не было у нас в то время в нашем университете никаких кружков, никаких теорий, а были мы просто молоды и жили, как свойственно молодости: учились и веселились. Был я очень веселый и бойкий малый, да еще и богатый. Был у меня иноходец лихой, катался с гор с барышнями (коньки еще не были в моде), кутил с товарищами (в то время мы ничего, кроме шампанского, не пили; не было денег — ничего не пили, но не пили, как теперь, водку). Главное же мое удовольствие составляли вечера и балы. Танцевал я хорошо и был не безобразен. — Ну, нечего скромничать, — перебила его одна из собеседниц. — Мы ведь знаем ваш еще дагерротипный портрет. Не то что не безобразен, а вы были красавец. — Красавец так красавец, да не в том дело. А дело в том, что во время этой моей самой сильной любви к ней был я в последний день масленицы на бале у губернского предводителя, добродушного старичка, богача-хлебосола и камергера. Принимала такая же добродушная, как и он, жена его в бархатном пюсовом платье, в брильянтовой фероньерке на голове и с открытыми старыми, пухлыми, белыми плечами и грудью, как портреты Елизаветы Петровны, Бал был чудесный: зала прекрасная, с хорами, музыканты — знаменитые в то время крепостные помещика-любителя, буфет великолепный и разливанное море шампанского. Хоть я и охотник был до шампанского, но не пил, потому что без вина был пьян любовью, но зато танцевал до упаду — танцевал и кадрили, и вальсы, и польки, разумеется, насколько возможно было, всё с Варенькой. Она была в белом платье с розовым поясом и в белых лайковых перчатках, немного не доходивших до худых, острых локтей, и в белых атласных башмачках. Мазурку отбили у меня: препротивный инженер Анисимов — я до сих пор не могу простить это ему — пригласил ее, только что она вошла, а я заезжал к парикмахеру и за перчатками и опоздал. Так что мазурку я танцевал не с ней, а с одной немочкой, за которой я немножко ухаживал прежде. Но, боюсь, в этот вечер был очень неучтив с ней, не смотрел на нее, а видел только высокую стройную фигуру в белом платье с розовым поясом, ее сияющее, зарумянившееся с ямочками лицо и ласковые, милые глаза. Не я один, все смотрели на нее и любовались ею, любовались и мужчины, и женщины, несмотря на то, что она затмила их всех. Нельзя было не любоваться. По закону, так сказать, мазурку я танцевал не с нею, но в действительности танцевал я почти все время с ней. Она, не смущаясь, через всю залу шла прямо ко мне, и я вскакивал, не дожидаясь приглашения, и она улыбкой благодарила меня за мою догадливость. Когда нас подводили к ней и она не угадывала моего качества, она, подавая руку не мне, пожимала худыми плечами и, в знак сожаления и утешения, улыбалась мне. Когда делали фигуры мазурки вальсом, я подолгу вальсировал с нею, и она, часто дыша, улыбалась и говорила мне: «Encore». И я вальсировал еще и еще и не чувствовал своего тела. — Ну, как же не чувствовали, я думаю, очень чувствовали, когда обнимали ее за талию, не только свое, но и ее тело, — сказал один из гостей. Иван Васильевич вдруг покраснел и сердито закричал почти: — Да, вот это вы, нынешняя молодежь. Вы, кроме тела, ничего не видите. В наше время было не так. Чем сильнее я был влюблен, тем бестелеснее становилась для меня она. Вы теперь видите ноги, щиколки и еще что-то, вы раздеваете женщин, в которых влюблены, для меня же, как говорил Alphonse Karr, хороший был писатель, — на предмете моей любви были всегда бронзовые одежды. Мы не то что раздевали, а старались прикрыть наготу, как добрый сын Ноя. Ну, да вы не поймете... — Не слушайте его. Дальше что? — сказал один из нас. — Да. Так вот танцевал я больше с нею и не видал, как прошло время. Музыканты уж с каким-то отчаянием усталости, знаете, как бывает в конце бала, подхватывали все тот же мотив мазурки, из гостиных поднялись уже от карточных столов папаши и мамаши, ожидая ужина, лакеи чаще забегали, пронося что-то. Был третий час. Надо было пользоваться последними минутами. Я еще раз выбрал ее, и мы в сотый раз прошли вдоль залы. — Так после ужина кадриль моя? — сказал я ей, отводя ее к месту. — Разумеется, если меня не увезут, — сказала она, улыбаясь. — Я не дам, — сказал я. — Дайте же веер, — сказала она. — Жалко отдавать, — сказал я, подавая ей белый дешевенький веер. — Так вот вам, чтоб вы не жалели, — сказала она, оторвала перышко от веера и дала мне. Я взял перышко и только взглядом мог выразить весь свой восторг и благодарность. Я был не только весел и доволен, я был счастлив, блажен, я был добр, я был не я, а какое-то неземное существо, не знающее зла и способное на одно добро. Я спрятал перышко в перчатку и стоял, не в силах отойти от нее. — Смотрите, папа просят танцевать, — сказала она мне, указывая на высокую статную фигуру ее отца, полковника с серебряными эполетами, стоявшего в дверях с хозяйкой и другими дамами. — Варенька, подите сюда, — услышали мы громкий голос хозяйки в брильянтовой фероньерке и с елисаветинскими плечами. Варенька подошла к двери, и я за ней. — Уговорите, ma chère, отца пройтись с вами. Ну, пожалуйста, Петр Владиславич, — обратилась хозяйка к полковнику. Отец Вареньки был очень красивый, статный, высокий и свежий старик. Лицо у него было очень румяное, с белыми à la Nicolas I подвитыми усами, белыми же, подведенными к усам бакенбардами и с зачесанными вперед височками, и та же ласковая, радостная улыбка, как и у дочери, была в его блестящих глазах и губах. Сложен он был прекрасно, с широкой, небогато украшенной орденами, выпячивающейся по-военному грудью, с сильными плечами и длинными стройными ногами. Он был воинский начальник типа старого служаки николаевской выправки. Когда мы подошли к дверям, полковник отказывался, говоря, что он разучился танцевать, но все-таки, улыбаясь, закинув на левую сторону руку, вынул шпагу из портупеи, отдал ее услужливому молодому человеку и, натянув замшевую перчатку на правую руку, — «надо всё по закону», — улыбаясь, сказал он, взял руку дочери и стал в четверть оборота, выжидая такт. Дождавшись начала мазурочного мотива, он бойко топнул одной ногой, выкинул другую, и высокая, грузная фигура его то тихо и плавно, то шумно и бурно, с топотом подошв и ноги об ногу, задвигалась вокруг залы. Грациозная фигура Вареньки плыла около него, незаметно, вовремя укорачивая или удлиняя шаги своих маленьких белых атласных ножек. Вся зала следила за каждым движением пары. Я же не только любовался, но с восторженным умилением смотрел на них. Особенно умилили меня его сапоги, обтянутые штрипками, — хорошие опойковые сапоги, но не модные, с острыми, а старинные, с четвероугольными носками и без каблуков, Очевидно, сапоги были построены батальонным сапожником. «Чтобы вывозить и одевать любимую дочь, он не покупает модных сапог, а носит домодельные», — думал я, и эти четвероугольные носки сапог особенно умиляли меня. Видно было, что он когда-то танцевал прекрасно, но теперь был грузен, и ноги уже не были достаточно упруги для всех тех красивых и быстрых па, которые он старался выделывать. Но он все-таки ловко прошел два круга. Когда же он, быстро расставив ноги, опять соединил их и, хотя и несколько тяжело, упал на одно колено, а она, улыбаясь и поправляя юбку, которую он зацепил, плавно прошла вокруг него, все громко зааплодировали. С некоторым усилием приподнявшись, он нежно, мило обхватил дочь руками за уши и, поцеловав в лоб, подвел ее ко мне, думая, что я танцую с ней. Я сказал, что не я ее кавалер. — Ну, все равно, пройдитесь теперь вы с ней, — сказал он, ласково улыбаясь и вдевая шпагу в портупею. Как бывает, что вслед за одной вылившейся из бутылки каплей содержимое ее выливается большими струями, так и в моей душе любовь к Вареньке освободила всю скрытую в моей душе способность любви. Я обнимал в то время весь мир своей любовью. Я любил и хозяйку в фероньерке, с ее елисаветинским бюстом, и ее мужа, и ее гостей, и ее лакеев, и даже дувшегося на меня инженера Анисимова. К отцу же ее, с его домашними сапогами и ласковой, похожей на нее, улыбкой, я испытывал в то время какое-то восторженно-нежное чувство. Мазурка кончилась, хозяева просили гостей к ужину, но полковник Б. отказался, сказав, что ему надо завтра рано вставать, и простился с хозяевами. Я было испугался, что и ее увезут, но она осталась с матерью. После ужина я танцевал с нею обещанную кадриль, и, несмотря на то, что был, казалось, бесконечно счастлив, счастье мое все росло и росло. Мы ничего не говорили о любви. Я не спрашивал ни ее, ни себя даже о том, любит ли она меня. Мне достаточно было того, что я любил ее. И я боялся только одного, чтобы что-нибудь не испортило моего счастья. Когда я приехал домой, разделся и подумал о сне, я увидал, что это совершенно невозможно. У меня в руке было перышко от ее веера и целая ее перчатка, которую она дала мне, уезжая, когда садилась в карету и я подсаживал ее мать и потом ее. Я смотрел на эти вещи и, не закрывая глаз, видел ее перед собой то в ту минуту, когда она, выбирая из двух кавалеров, угадывает мое качество, и слышу ее милый голос, когда говорит: «Гордость? да?» — и радостно подает мне руку или когда за ужином пригубливает бокал шампанского и исподлобья смотрит на меня ласкающими глазами. Но больше всего я вижу ее в паре с отцом, когда она плавно двигается около него и с гордостью и радостью и за себя и за него взглядывает на любующихся зрителей. И я невольно соединяю его и ее в одном нежном, умиленном чувстве. Жили мы тогда одни с покойным братом. Брат и вообще не любил света и не ездил на балы, теперь же готовился к кандидатскому экзамену и вел самую правильную жизнь. Он спал. Я посмотрел на его уткнутую в подушку и закрытую до половины фланелевым одеялом голову, и мне стало любовно жалко его, жалко за то, что он не знал и не разделял того счастья, которое я испытывал. Крепостной наш лакей Петруша встретил меня со свечой и хотел помочь мне раздеваться, но я отпустил его. Вид его заспанного лица с спутанными волосами показался мне умилительно трогательным. Стараясь не шуметь, я на цыпочках прошел в свою комнату и сел на постель. Нет, я был слишком счастлив, я не мог спать. Притом мне жарко было в натопленных комнатах, и я, не снимая мундира, потихоньку вышел в переднюю, надел шинель, отворил наружную дверь и вышел на улицу. С бала я уехал в пятом часу, пока доехал домой, посидел дома, прошло еще часа два, так что, когда я вышел, уже было светло. Была самая масленичная погода, был туман, насыщенный водою снег таял на дорогах, и со всех крыш капало. Жили Б. тогда на конце города, подле большого поля, на одном конце которого было гулянье, а на другом — девический институт. Я прошел наш пустынный переулок и вышел на большую улицу, где стали встречаться и пешеходы, и ломовые с дровами на санях, достававших полозьями до мостовой. И лошади, равномерно покачивающие под глянцевитыми дугами мокрыми головами, и покрытые рогожками извозчики, шлепавшие в огромных сапогах подле возов, и дома улицы, казавшиеся в тумане очень высокими, — все было мне особенно мило и значительно. Когда я вышел на поле, где был их дом, я увидал в конце его, по направлению гулянья, что-то большое, черное и услыхал доносившиеся оттуда звуки флейты и барабана. В душе у меня все время пело и изредка слышался мотив мазурки. Но это была какая-то другая, жесткая, нехорошая музыка. «Что это такое?» — подумал я и по проезженной посередине поля скользкой дороге пошел по направлению звуков. Пройдя шагов сто, я из-за тумана стал различать много черных людей. Очевидно, солдаты. «Верно, ученье», — подумал я и вместе с кузнецом в засаленном полушубке и фартуке, несшим что-то и шедшим передо мной, подошел ближе. Солдаты в черных мундирах стояли двумя рядами друг против друга, держа ружья к ноге, и не двигались. Позади их стояли барабанщик и флейтщик и не переставая повторяли всё ту же неприятную, визгливую мелодию. — Что это они делают? — спросил я у кузнеца, остановившегося рядом со мною. — Татарина гоняют за побег, — сердито сказал кузнец, взглядывая в дальний конец рядов. Я стал смотреть туда же и увидал посреди рядов что-то страшное, приближающееся ко мне. Приближающееся ко мне был оголенный по пояс человек, привязанный к ружьям двух солдат, которые вели его. Рядом с ним шел высокий военный в шинели и фуражке, фигура которого показалась мне знакомой. Дергаясь всем телом, шлепая ногами по талому снегу, наказываемый, под сыпавшимися с обеих сторон на него ударами, подвигался ко мне, то опрокидываясь назад — и тогда унтер-офицеры, ведшие его за ружья, толкали его вперед, то падая наперед — и тогда унтер-офицеры, удерживая его от падения, тянули его назад. И не отставая от него, шел твердой, подрагивающей походкой высокий военный. Это был ее отец, с своим румяным лицом и белыми усами и бакенбардами. При каждом ударе наказываемый, как бы удивляясь, поворачивал сморщенное от страдания лицо в ту сторону, с которой падал удар, и, оскаливая белые зубы, повторял какие-то одни и те же слова. Только когда он был совсем близко, я расслышал эти слова. Он не говорил, а всхлипывал: «Братцы, помилосердуйте. Братцы, помилосердуйте». Но братцы не милосердовали, и, когда шествие совсем поравнялось со мною, я видел, как стоявший против меня солдат решительно выступил шаг вперед и, со свистом взмахнув палкой, сильно шлепнул ею по спине татарина. Татарин дернулся вперед, но унтер-офицеры удержали его, и такой же удар упал на него с другой стороны, и опять с этой, и опять с той. Полковник шел подле, и, поглядывая то себе под ноги, то на наказываемого, втягивал в себя воздух, раздувая щеки, и медленно выпускал его через оттопыренную губу. Когда шествие миновало то место, где я стоял, я мельком увидал между рядов спину наказываемого. Это было что-то такое пестрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека. — О Господи, — проговорил подле меня кузнец. Шествие стало удаляться, все так же падали с двух сторон удары на спотыкающегося, корчившегося человека, и все так же били барабаны и свистела флейта, и все так же твердым шагом двигалась высокая, статная фигура полковника рядом с наказываемым. Вдруг полковник остановился и быстро приблизился к одному из солдат. — Я тебе помажу, — услыхал я его гневный голос. — Будешь мазать? Будешь? И я видел, как он своей сильной рукой в замшевой перчатке бил по лицу испуганного малорослого, слабосильного солдата за то, что он недостаточно сильно опустил свою палку на красную спину татарина. — Подать свежих шпицрутенов! — крикнул он, оглядываясь, и увидел меня. Делая вид, что он не знает меня, он, грозно и злобно нахмурившись, поспешно отвернулся. Мне было до такой степени стыдно, что, не зная, куда смотреть, как будто я был уличен в самом постыдном поступке, я опустил глаза и поторопился уйти домой. Всю дорогу в ушах у меня то била барабанная дробь и свистела флейта, то слышались слова: «Братцы, помилосердуйте», то я слышал самоуверенный, гневный голос полковника, кричащего: «Будешь мазать? Будешь?» А между тем на сердце была почти физическая, доходившая до тошноты, тоска, такая, что я несколько раз останавливался, и мне казалось, что вот-вот меня вырвет всем тем ужасом, который вошел в меня от этого зрелища. Не помню, как я добрался домой и лег. Но только стал засыпать, услыхал и увидел опять все и вскочил. «Очевидно, он что-то знает такое, чего я не знаю, — думал я про полковника. — Если бы я знал то, что он знает, я бы понимал и то, что я видел, и это не мучило бы меня». Но сколько я ни думал, я не мог понять того, что знает полковник, и заснул только к вечеру, и то после того, как пошел к приятелю и напился с ним совсем пьян. Что ж, вы думаете, что я тогда решил, что то, что я видел, было — дурное дело? Ничуть. «Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необходимым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я не знал», — думал я и старался узнать это. Но сколько ни старался — и потом не мог узнать этого. А не узнав, не мог поступить в военную службу, как хотел прежде, и не только не служил в военной, но нигде не служил и никуда, как видите, не годился. — Ну, это мы знаем, как вы никуда не годились, — сказал один из нас. — Скажите лучше: сколько бы людей никуда не годились, кабы вас не было. — Ну, это уж совсем глупости, — с искренней досадой сказал Иван Васильевич. — Ну, а любовь что? — спросили мы. — Любовь? Любовь с этого дня пошла на убыль. Когда она, как это часто бывало с ней, с улыбкой на лице, задумывалась, я сейчас же вспоминал полковника на площади, и мне становилось как-то неловко и неприятно, и я стал реже видаться с ней. И любовь так и сошла на нет. Так вот какие бывают дела и от чего переменяется и направляется вся жизнь человека. А вы говорите... — закончил он.
